Свой среди своих

Вспоминая Алексея Гедзевича – иркутского и всемирного поэта (1962–2021)

Нам запоминается и останавливает в жизни только одно – пронзительный взгляд внутрь нас. Каждый мечтатель так же многогранен, как и личная мечта каждого. И, осознав, что больше всего нас травмирует невосприимчивость к нам общества, ближних наших, дальних, мы мрем.  Мне запоминается только тот, кто чем-то остановил, озадачил, пронял и не отпустил. Тот день весь передо мной как на ладони: суета перед завтрашней дорогой на Черное море. Чтобы не нагнетать гоном внутри и трепет снаружи, решил пройтись по центру города.

Не хватает только жизни…

20 июня 2017 года. Позднее начало лета в Сибири. Кажется,.. в этот день общий флешмоб. Дети ДЦП, поэты окрестностей, странные бродяги-хамы, засидевшиеся в своих личных комнатах-тюрьмах. И, пройдясь сквозь 130-й с внешней беспечностью слабоумного писаки, я был прострелен где-то у «Хинкальной» взглядом в упор, от которого вздрогнул, застыл и поплыл дальше. Это был Гедзевич. Каюсь, для меня не быть знакомым поэта Гедзевича – как, живя в Москве, не быть ни разу на Красной площади. Надо было, конечно, спросить его о чем-то, я обычно так и делаю, закидываю удочку первый. Но тут какой-то бытовой коллапс гнал прочь, не хотелось говорить вслух. Потом, прочтя «Иронию архитектуры», подумал: да уж, конечно, я не поэт, эрудиции не хватает, но как понять то, что даже перечитывать страшно, чтобы не замылить, не зашлифовать повтором блеск иронии и памятник архитектуре. И мне захотелось продолжить это стихотворение в прозе. Ведь вот как – уловил то, что нас тревожит, цепляет, крошит наши установки и явно стимулирует к диалогу, продолжению, бесконечным сюжетам на эту же тему, – наверное, это и есть жизнь. Все, чего нам не хватает, это только жизни, все искусство, спорт, культура, весь интернет – все лишь суррогат отсутствия своей личной яркой жизни, мы, как куры, роем и роем чужие метафоры всюду. 

Иногда я знакомлюсь с людьми через общие прочитанные книги. Иногда лишь одно упоминание ими какого-то места, события или явления, которое даже не стоит разжевывать, сближает, а тут один стих сейчас и один взгляд тогда меня остановили, озадачили и заставили задать себе много вопросов.

Вопросы к диалогу

Я не люблю разжевывать очевидное. Я чаще всего любым людям задаю один вопрос, и чаще всего у них нет на него никакого ответа. Лугового в Иркутске я спросил, зачем он отравил Литвиненко, Шуфутинского здесь же – зачем он вернулся из Америки, так триумфально туда отъехав, а что бы я спросил у Гедзевича, ну уж не кто вы и зачем так смотрите.  Я даже не знаю, что бы я у него спросил, – может, помолчал бы, сидя рядом, как с тувинским столетним шаманом Кенин-Лопсаном или… просто вдруг начал бы писать стихами? Но дежавю, как в «Часе Х» и в гараже всех встреч, меня терзает. Я, конечно, знал многих поэтов в других городах. В Иркутске – никого. А зачем, они же и так есть?! Ну так вот, кто есть, кто был, почему и зачем? Эти все вопросы, конечно, не только у меня одного.

Именно эта жгучая недосказанность, незавершенность неярких идей и сварливых впечатлений, вероятно, и заставляет людей читать то, смотреть на это, думать: а почему мы всегда идем мимо? Бесконечный диалог не отпускает от нас наших родителей, невероятным кажется, что всегда же повсюду есть человек, который сможет поддержать любой диалог и у которого есть все ответы. Мне кажется, таким человеком и был Алексей Николаевич Гедзевич, просто поэт. Просто. Я думаю, что-то произошло во мне, я то ли так и не уехал из Иркутска, как сто раз порывался, то ли не отбыл свой срок до конца. И тот самый Аббат Ферье – был именно он – с картой-планом клада. Конечно, клад весь внутри, только ждем одного взгляда, слова, доброго жеста, чтоб бежать. Тот взгляд, это слово, та магия встряски – она как будто не отпускает, резко разогревая память и ум. Уж что-что, а ядерный реактор, конечно, работает, как Чернобыль, – не дай бог ошибки оператору. Хотя все мы, как реакторы, всегда обречены и готовы к катастрофе, чаще ее приближая сами. Потому каждый, живя в своем режиме, не должен забывать, что сожаление о чем-то и ком-то – игра.

«Рэд шорт» и три штриха

Алексей Бобко знал Алексея Гедзевича не один десяток лет. Дружил с ним в Таиланде, объездив всю Юго-Восточную Азию. Мы встретились с ним и обстоятельно поговорили, повспоминав поэта.

– Нас познакомил один боксер родом с Дальнего Востока. А встретились мы в Таиланде. Тогда было просто делать продленку визы, а у Алексея она заканчивалась, надо было выехать в какую-то близлежащую страну и въехать обратно. Он был впервые в Тае и жил в Бангкоке. Я же на острове Кочанг. Мы созвонились, договорились, я прилетаю, он жил в центре Бангкока… Ему что-то нужно было на рынке, они обычно к темноте открываются, когда спадает жара. Ну, мы туда и поехали. Там он купил свои пресловутые «рэд шорт». В одну из наших поездок мы встретили в ночном автобусе англичанина и, как ни странно, в дороге быстро сдружились. Тот собирался всю ЮВА объездить, но мы его отговорили, и он завернул жить к нам, этак спонтанно. Вообще же и Алексей Гедзевич уже в Иркутске всегда мог завернуть ко мне, ему на кухне была оставлена специальная раскладушка, у него даже было прозвище Дедушка у нас в семье. Помню, дочка меленькая заходит на кухню водички попить, а там спит дедушка с бородой. А как мы принимали участие с Алексеем Гедзевичем в настоящей… тайской революции! – с упоением восклицает Алексей Бобко, уточняя, что ради друга, который захотел владеть одним из ярких флагов, пошел в атаку и доблестно… выпросил у одного из повстанцев полотнище!

– Да, это был как ниппель в камере искусства, куда ты входишь, раз!.. И остаешься там навсегда! – дополняет Дмитрий Баймашев, признаваясь, что его широко известная дружба с художественным миром завязалась и постоянно подкреплялась именно через Алексея Гедзевича. – Да и со всеми моими нынешними настоящими друзьями: Виталием Бессольцевым, Евгением Туруновым, да и Алексеем Бобко я познакомился и сдружился через Лешку Гедзевича... Мы с ним два однокурсника, проходили практику в Братске на заводе, и вот он уехал на Большую землю в 1989 году. А познакомились мы на первом курсе института, и первым нашим совместным делом была газета. Тема простая – всё о нашей группе. Но так как мы никого не знали, то ваяли что угодно – типа как молодежь «в образе». Леша сразу проявил себя художником, ведь именно он закончил художественную школу в Шелехове. Его коронка тогда – женщина в три штриха. Получалось виртуозно! Бедра, живот, груди – и всегда по-новому…

– Правда ли, что Алексей Гедзевич вам на полном серьезе предлагал выращивать оливки… у нас?!

– Да. Предлагал. Но в Туркменистане… или в Сирии. Он изучал там климатические условия, вычислил хребет, где все-то может легко расти, плодоносить… и начал зондировать почву! Все было уже на мази, к нам даже прилетал сириец-эксперт, Алексей уточнял у него, как им там всем живется в Сирии с… многоженством? Тот отвечал, что прекрасно, и только, говорил, это и спасает! Ведь у них, как у нас, и нефть, и прочее – все есть! Но сейчас уже, увы, было – только память осталась… Единственное, что опять по каким-то нюансам, мы все-таки наши оливки в Сирии тогда не посадили.

Как спринтер-виртуоз

– Мне Гедзевич все это преподносил еще круче: оливки можно и нужно сажать в Сибири! Для этого ведь и есть генная пушка, и только с помощью нее мы все сможем тут запросто выращивать, – вступает в беседу эрудит и книгочей Виталий Витальевич Бессольцев. – Но что касается меня, я никогда не воспринимал его проекты всерьез, хотя никогда и не отвергал. Я ж знал его с ранней юности и был очень изумлен его искусством убеждать людей… Скажем так, он все-таки был прежде всего спринтер, его коронка – виртуозные стометровки. Долго углубляться, изощряться, изыскивать ресурсы и компоненты – увы, это правда, уже было не его. Поэтому его яркость менеджера, привлекающего любых партнеров и блеск презентаций, – это, конечно, редкий дар, и он ему не изменял до конца дней. Он мог прийти как свой и к анархистам, и к демократам, и к коммунистам – и везде он знал нити, ведущие к самому существу!

– И он с порога мог начать разговаривать с ними на одном языке… – слегка ностальгирует Алексей Бобко.

– И даже с пьяными аборигенами в подворотне он разговаривал как-то раз очень просто, понятно! – тоже с легкой грустинкой добавляет закадычный друг Гедзевича Виталий Бессольцев. – Как он вел себя в юго-восточной революции, оказавшись прямо на баррикадах, до сих пор забыть не могу! Это была полноценная уличная революция. Там только вместо псевдоораторов легко и просто выступали различные музыкальные коллективы. И на чьи-то деньги там были куплены коврики и кариматы, и все на них сидели, лежали, ели, спали – в общем, майданились… Мне понравилось! Как помню, мы тогда втроем шлялись по Бангкоку и были в самом отличном революционном настроении. Основные магистрали и дороги были перекрыты. Там у них была зима – а по-нашему, так настоящее лето! И внезапно Леха мне говорит: «Ну, я бы все отдал вот за этот вот флаг!» А там, правда, висит такой цветастый матерый стяг, очень богатый с виду, я робко пошел к тайцам и попросил… они, усмехнувшись, позволили нам это кощунство. Я, не особо веря им, аккуратно его свернул, вручил Лешке, говорю: ну ты уж это, того, береги! А он с ним ходил как Винни-Пух с шариком, сделал массу фоток не просто с полицейскими, а с генералами и полковниками (по погонам) их полиции!

– Природа щедро одарила его и внешними, и внутренними данными. В юности он имел очень густую шевелюру и был просто витязь! Богатырь – только объем легких семь литров! Девушки при его приближении просто млели и таяли. Но он был вначале юн и говорил им нечто умное, на что они, робко потупясь, попросту терялись. И, конечно же, шли за счастьем к парням попроще. Но потом свое обольщение он научился использовать – ведь был женат все же трижды. Но, несмотря на все данные, харизму, внутренне-то он был очень деликатный, скромный человечище, – продолжают вспоминать друзья.

– Он внешне был очень шумный, этакий эпицентр, вулкан любой компании, но внутренне крайне скромен. Для тех, кто его знал долго и далеко, он был очень глубоко смирен, застенчив и робок… – дополняет со сдержанным трепетом коллегу Виталий Бессольцев. – «Он был совершенно пьян, но изо всех сил – крайне галантен!» Так написала о нем одна поэтствующая тетенька на одном из форумов. Что касается поэзии, то в 1979 году он подошел ко мне на первом курсе и выспросил, хитро глядя в глаза: какая рифма будет к слову «синеокая»? Я тогда потерялся и до сих пор ничего не придумал внятного.

– Причем первое же, что приходило многим на ум, он сразу в таких случаях отвергал – волоокая, например, и говаривал: это же как ботинки-полуботинки будет, – уточняет Дмитрий Закарьевич… – Потом он еще и хорошо, харизматически пел – у него был почти идеальный слух. Причем он начал играть на гитаре уже на старших – четвертом, пятом – курсах вуза. Потом мы пели рок-частушки вроде таких:

Раннее утро, монтеры пьют водку,
 маленький мальчик чинит проводку.
Ляжет папаша на кучу углей –
Где же пальтишко за сорок рублей?!

Мы пели эти песни на мотивы жутких четырехстопных чернушных частушек вроде «…недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах». И когда Алексей уже переехал из Братска в Шелехов, он остался все тем же сорвиголовой. К примеру, он считал, что проводить вечер с теми же самыми людьми всегда – грешно, поэтому прямо у выхода с производства он подходил к проходной и агитировал «посидеть с нами» любых работяг! Говорил: сейчас сюда автобус пойдет с завода, давай выйдем и первых же уговорим выпить?! И шел к ним, ибо с ними все-таки со всеми работал, и спрашивал: кто с нами в этот вечер готов посидеть?

– У него было прекрасное качество – он всегда и за всех, и за все платил! – восклицает искренне и с тоской близкий друг поэта, иркутский художник Евгений Турунов. – В этом плане он был просто уникальным!

– Однажды он взял и освоил вдруг на практике, на глубоком уровне китайско-японскую игру го! – вновь берет в свои руки бразды правления застольной беседой-воспоминанием Дмитрий Закарьевич Баймашев. – И он с таким мастерством и энтузиазмом привил нам всем любовь к этой го, что весь курс сидел на этом, да что там – это был шелеховский синдром! А когда мы после первого курса и стройотряда поехали в Москву, то там вдруг наткнулись на объявление о товарищеском матче Россия – Япония по го. Пришли с Гедзевичем в кассу ЦСК, а кассирша посмотрела на нас странно и задумчиво и промолвила: вы первые за трое суток, кто все-таки решился купить билетики! А это было на уровне 50 копеек, все туда шли по блату! И вот уже там, на турнире, подходит к нам обыкновенный с виду японский мальчик, в таких круглых-круглых японских очках, смотрит очень внимательно на нашу игру и понимает, что ничего не понимает! Вспоминается еще распределение в институте – куда кому на работу ехать. Леха был в ином потоке. И он настолько живо рассказывал, как там, на Севере, зарплату выдают, будто уже получал, очень убедительно описывал: на нитке, как связку баранок, кассирша высовывает на миг из окошка связку с деньгами; если ты крепкий парень, настоящий сталевар – ты вырываешь себе их пачками! Получалось, сколько денег ты вырвал с мясом – то все твое! Однажды, уже при перестройке, мы с Гедзевичем открыли фирму «АЛДИ», названную по сокращениям наших имен. Под это дело Алексей зачастил в город Агдам в Азербайджане, широко известный своей маркой портвейна. Мы же не знали, что точно с таким же названием где-то в Германии уже есть дискаунтер.

– Тогда еще одна история, – добавляет Евгений Турунов. – 1993 год, издательство госуниверситета. Они, коллеги его и сам Гедзевич, сидят там и что-то отмечают. Как выяснилось, он в Иркутск тогда стал привозить буквально вагонами качественный, но очень дешевый коньяк. И вот как-то мы идем в Дом актера, и с нами, помимо прочих честных людей, еще шесть бутылок этого чудо-напитка, от которого голова точно наутро не болела. И все актеры по тем голодным временам были наши – от заслуженных до народных. Нас, благодаря щедрости и добродушию Гедзевича, не только знали, уважали, но и назавтра не отворачивались! Он, конечно, был главным в этой тусовке, но, поскольку я всех там знал, все было крайне органично. И вот уже 95-й год, время начало набирать обороты. Леша как раз увлекался художниками, а я знал их всех, и вот тогда-то еще была жива Галина Новикова. И мы, набрав некоего модного, уже датского, крепкого напитка, пошли к ней, посидели, выпили. Галина Евгеньевна была нам очень рада. А она, надо заметить, была необычайная, могучая личность, очень эрудированная. Весь художественный мир крутился тогда вокруг нее, примерно как поэты серебряного века вокруг Анны Ахматовой в Петербурге. А Гедзевич, мне кажется, по натуре был игрок, – заключает Евгений Турунов.

«На самом деле мне он очень дорог»

– «Я калиф на час!» – так сам о себе говорил Леша, – дополняет Дмитрий Баймашев. – И самим собой все и всех примагничивал. Он всегда любил экспериментировать. Помнится, однажды он какой-то опыт производил, и гвоздь попросту воткнулся в потолок. Кругом были брызги чего-то красного. А потолок-то был высоченный! И эксперименты его шли всюду, в том числе и на серьезном производстве.

– Давно хотел у настоящих сталеваров спросить, правда ли, что он голой рукой проводил над потоком кипящего металла? – вступает Алексей Бобко.

– Ну конечно, врал! Это невозможно! Температура свыше 700 градусов! Но убедить кого-то в этом, а также в том, что он может выпить жидкого азота ,– это его фишка, – ставит все на свои места Дмитрий Баймашев.

– Судя по тому, что идут такие уточнения, Алексей, видимо, вам очень хотелось верить поэту? – спрашиваю тезку Гедзевича.

– Да! Это, правда, необъяснимо… – отвечает Алексей. – Ему очень хотелось верить во всем и всегда…

– Вспоминаю его помощь людям, попавшим в сложную ситуацию, – дополняет Виталий Бессольцев. – Например, историю с поэтом Алексеем Шмановым, упавшем и разбившем себе лицо. Гедзевич его, как брата родного, доставил куда нужно, забыв о себе.

– От себя замечу, что Алексей был тот человек, которого в любое время суток я не мог послать, – это снова Дмитрий Баймашев. – Он мог явиться ко мне ночью и кричать на весь двор: я код от подъезда забыл, скажи! И соседи ему в окно кричали: у тебя же есть телефон, просто телефон, просто позвони ему, не ори! Или бывало так, что один из телефонов Лешки самопроизвольно меня постоянно набирал вхолостую. В любое время дня и… ночи. Я брал трубку, а в ответ – тишина! Я вначале бесился, ему высказывал. Потом привык и просто терпел, как капризы ребенка. Говорю все это такое с виду мелкое, личное, чтобы показать, как человек на самом деле был мне дорог и как он был для меня незаменим… Всегда было так – в дом я его впущу, постель ему свежую сам всегда постелю. Ну да, среди ночи пить, может, нам и не придется – у всех же свои дела, семья, жена, дети. Кстати, моя младшая дочь буквально его воспринимала как дедушку и так его первые годы и звала. А внешность у него была крайне та – седая в итоге борода почти с трезубцем Шивы… И характер вечного Деда Мороза.

Михаил Юровский, специально для «Байкальских вестей».

На фото: Алексей Гедзевич – в мыслях…;

…и на сцене