Классик «годной» литературы»

Что иркутяне думают о Достоевском?

Окончание. Начало в № 45

О том, насколько актуален литературный гений в XXI веке, размышляют иркутяне, которым было предложено ответить на следующие вопросы:

1. Какое место в вашем мировоззрении занимает Федор Михайлович?

2. Согласны ли вы с утверждением, что творчество Достоевского – это символ России, российской судьбы?

3. Как вы воспринимали произведения Достоевского, когда были школьником?

4. Как вы думаете, интересует ли «достоевщина» современную молодежь?

5. Согласны ли вы с расхожим, особенно за рубежом, мнением, что русская проза – это, прежде всего, Лев Толстой и Федор Достоевский?

6. На какое место в рейтинге российских / мировых писателей вы поставите Достоевского?

Яна Лисицина, художник, историк культуры, доцент ИГУ: «Двухсотлетний культурный код»

– Когда мне выкатили ряд вопросов касательно Достоевского, я, как прилежная заучка, села отвечать по списку, ладно заштриховывая сложносочиненными формулировками привычные конструкции. Потом поняла, что все это не то и не так. Потому что Достоевский вшит в подкорку, подсознание, подсистему, причем настолько жестко впаян, что уже не чувствуешь, не замечаешь, а просто дышишь с ним одним воздухом: соглашаешься – не соглашаешься, любишь – отрицаешь, да что угодно. Он – свой. Он маркер своих, причем вне хроноса и реалий.

У меня все началось со школьной программы, в советское время, не помню уже, что там было – на уроках литературы, что именно говорили. Помню, что разглядывала его литографический портрет, ровненько висевший в ряду других классиков. Дядечка грустный, старенький, не такой хорошенький, как Лермонтов. Потом стала читать страницу за страницей «Преступление и наказание». Было мне интересно и тягостно одновременно, многого не понимала, да и не нужно это было в таком возрасте. Но поразил Раскольников. Его раскаяние. Как будто раскрылась какая-то бездна, похожая на рисунок ада Рафаэля (это я сейчас пытаюсь хоть какое-то найти сравнение, а тогда как будто земля порвалась горизонтально и сразу резко вглубь).

Потом было в жизни разное.

И получается, что у меня прикосновение к Достоевскому благодаря не только литературе, но и в вещественной культуре повседневности. Вот взять собрание сочинений, что стоит в мастерской. Ранее оно принадлежало одному священнику. Человек он был мятущийся, искренний, пламенный. Совсем герой Федора Михайловича. Умер, сам себя сжег духовно.

На моей кафедре в университете – кружка с цитатой Достоевского «Свету ли провалиться иль мне чаю не пить?». Кружку эту купила в квартире-музее Достоевского, что в Кузнечном переулке (Санкт-Петербург). Туда стараюсь прийти, побыть при малейшей возможности, хотя все видено-перевидено, чуть ли не все узоры обоев изучены. Да и настоящего, что он действительно трогал, там немного – колокольчик вроде, шляпа в прихожей, графинчик... Но интерьеры воссозданы со всей тщательностью. Вот, к примеру, любимая писателем репродукция «Сикстинской мадонны», подаренная Софьей Толстой. Что она есть, эта мадонна, на которую он мог часами смотреть? Милосердие?

Милосердие... Которое так мучительно ищут герои Достоевского, эти неправильные, ненужные, странные, несвятые люди. Которое он сам высматривал своим внутренним оком в мерзости людской. Которое мы сейчас ждем, хотя слово это, наверное, устарело и как- то позабылось за красивостью новообразований. Но ждем, потому что без милосердия человека невозможно быть человекам. Своими не быть.

А он был своим и таким же, как современники: дышал жемчужным петербургским воздухом, любил сладости, смотрел на влажные окна домов, отчаянно проигрывал в карты, писал по ночам. И при этом явил такие миры, такие глубины, что стали абсолютной реальностью и теперь живут вне чьей-то воли. Я знаю Петербург Достоевского – это такой хоженый-перехоженый маршрут: погуглил и пошел. Вот здесь было место предполагаемой казни, а это Инженерный замок, а тут жил до женитьбы. Все это выпукло и настояще до сих пор. Но все кажется – вон старуха-процентщица на перекрестке остановилась, а вон – Парфен Рогожин из «Лексуса» вышел, кутить изволит.

И снова узнавание: свои среди своих, пусть неидеальных, но какие уж есть. И Федор Михайлович с нами. Такой вот двухсотлетний русский культурный код.

Сергей Шмидт, кандидат исторических наук, политолог, публицист: «”Годный»” автор с хорошим чувством юмора»

1. Всякий читающий человек в России, видимо, должен отвечать для себя на вопрос: «Пушкин или Лермонтов?», «Толстой или Достоевский?» Есть категория тех, кто пытается поставить еще кого-то третьего. И если к паре «Пушкин – Лермонтов» я третьего не ищу, то все-таки главный классик русской литературы для меня – это Николай Васильевич Гоголь. На втором месте идет Лев Николаевич Толстой, а Федор Михайлович Достоевский не попадает в тройку. В моем мировоззрении он занимает довольно скромное место.

Что касается моих читательских вкусов, то «Преступление и наказание» я прочел в школе с огромным интересом. Немаловажный факт: мой близкий друг, который не любил читать, прочел «Преступление и наказание» в девятом классе. Тот факт, что человек, который не любит читать, прочел «Преступление и наказание», послужил для меня свидетельством качества Достоевского. Достигнув околопятидесятилетнего возраста, я с увлечением прочитал два «ключевых» романа – «Братья Карамазовы» и «Бесы». Я бы это назвал «интерес к писателю, к которому ты не испытываешь экзистенциальной внутренней привязанности».

Что касается его социально-политических воззрений, то мне категорически чуждо его отношение к религии и патриотизму. Воспевание нашего народа мне не близко, а порой вызывает что-то вроде сарказма и хохота. Но его саркастические портреты революционеров-радикалов из «Бесов» мне показались удивительно точными. В отличие от «ценностного консерватизма» Достоевского, мне близок его «прагматичный консерватизм». То есть критическое отношение к переменам: «не сломано – не чини», «лучшее – враг хорошего» – весь этот набор нашел отклик в моей душе.

Главное потрясение, которое ждет людей, которые никогда не читали Достоевского, – это автор с большим чувством юмора. Про это очень редко говорят, поскольку Федор Михайлович ассоциируется с чем-то фундаментальным и мрачным. В его произведениях много тонкого, ироничного и действительно остроумного. Известная сцена разговора Ивана Карамазова с чертом – я рекомендую этот отрывок из «Братьев Карамазовых» всем своим знакомым.

2. Я стопроцентно разделяю мысль Эдуарда Лимонова о Достоевском. По словам Лимонова, в силу своего таланта Федор Михайлович выдал всему миру кучку неврастеников за русский национальный характер. И, поскольку в его героях было много экзотики, но они подавались как типичные русские, теперь в мире хватает людей, которые уверены, что русский студент может замочить старушку ради личностного роста и осознанности. Они уверены, что русская женщина может кидать пачки денег в огонь, а думающий молодой человек может беседовать с чертом.

Я абсолютно согласен с Лимоновым, что это была подмена и подстава. Неврастенику просто не выжить в России и особенно в российской истории. Достоевский многое сделал для мирового продвижения российской культуры и русского характера. Его герои стали литературными образами России, но я думаю, что адекватности в самих этих образах нет. Не случайно, что метафора «русскости» в Европе – это crazy, то есть безумный, сумасшедший. Это ведь явно не из-за Толстого произошло. Его образы Наташи Ростовой или Пьера Безухова вполне нормальные.

Есть еще одна линия, которую, да простят меня поклонники автора, я считаю просто провальной. У Достоевского очень слабые и неубедительные женские образы. По этому пункту Лев Толстой «выносит» Федора Михайловича в одни ворота. Наташа Ростова и Анна Каренина «кладут на обе лопатки» Настасью Филипповну.

4. На мой взгляд, если Достоевского и Толстого убрать из школьной программы, количество их читателей резко упадет. Но, поскольку Достоевский справедливо считается автором, который раскрывает тему темных сторон человеческой натуры, я бы не списывал его со счетов. Как бывшая молодежь, я вижу здесь вещи, которые нравятся молодым. Тут и панк, и саморазрушение, и декадентство, и психоделия. Молодые люди увлекаются этим во все времена. Достоевский может удовлетворять такого рода запросы не меньше, чем сюрреалистическая живопись или какой-нибудь готический панк-рок. Даже если бы Ф.М. убрали из школьной программы, он бы все равно котировался. Для эстетствующего молодого читателя он  вполне «годный» автор.

5. С утверждением, что русская проза для западного читателя – это Толстой и Достоевский, можно согласиться. Если добавить пьесы Чехова. Могу предположить, что горячо мною любимый Гоголь не настолько оригинален для западного читателя. В Латинской Америке XX века наберется десяток «Гоголей». В Европе есть Гофман и романтизм. Гоголевскими фантазиями Европу не удивить. Так что Толстой – Достоевский выглядит самой оригинальной парой.

Записал Вадим Мельников, «Байкальские вести»,
ИА «Альтаир»