«Господи, спасибо, что живем!»

Охлопковцы вернулись к «Поминальной молитве»

Окончание. Начало в № 22

Разумеется, сценическое воплощение Тевье — этого колоритного и масштабного образа требует нетривиальных  актерских красок от исполнителя, оправдывает особую взыскательность к его личности и обаянию. К сожалению, заслуженный артист России Степан Догадин  в роли Тевье не выглядит органичным. По крайней мере, таким органичным и убедительным, каким мы воспринимаем его Михаила в «Последнем сроке» по Распутину или главного героя в «Снах Ермолая Лопахина» по чеховскому шедевру «Вишневый сад». В щедрой на артистические нюансы пьесе Горина он неожиданно и необъяснимо остается в рамках внешних жестов и простой ретрансляции текста. Тут, пожалуй, самое слабое звено в арсенале возрожденного спектакля.

Это досадное обстоятельство тем не менее не становится критичным. Потому что пьеса, остроумная и глубокая, играет сама себя. Потому что играют красноречивые декорации (решение сценического пространства Олега Пермякова): телега жизни, то бегущая в неутомимом движении, то замирающая в невеселых раздумьях; скворечники-домики небогатой Анатовки, то приветливо мигающие теплыми огоньками, то беззащитно кромсаемые черносотенным топором, то сгруженные на скрипучий воз, чтобы отправиться в изгнание.

Играет исполинское дерево в центре сцены — символическое родовое древо, древо Жизни. Этот архетипический образ не просто немой свидетель происходящего. Дерево сопереживает обитателям местечка, участвует в их судьбах: омытое щедрым сиянием, оно покровительствует и утешает, графично обрамленное густой тенью (художник по свету Денис Москвитин), кручинится и тревожится вместе с героями. Оно, наконец, отрывается от земли, снимается с насиженного места, лишенное питающих корней. Ему отказано в родительской почве, в месте под солнцем. Как и «избранный народ», это дерево изгнано из рая, обречено на скитания.

Этот момент — один из самых впечатляющих в постановке. Дерево, срубленное, принесенное в жертву, не теряет своего величия и своей могучей красоты. Оно взлетает, словно обретая опору уже не в земле, а в небе, как великий еврейский народ, веками гонимый, обрел свое незыблемое прибежище в вере Моисея.

Сыгранным и воодушевленным воспринимается актерский ансамбль. В спектакле много массовых сцен, много музыки и движения. Мелодичные еврейские песни с их заразительной ритмикой, живыми речевыми интонациями, яркой эмоциональностью, колоритные еврейские танцы — все это сделало театральное действо сочным, искрящимся, динамичным и жизнеутверждающим. Оно смотрится на одном дыхании, моментально и всецело завладевает зрительским вниманием и уже ни на минуту не выпускает его до самого финала.

Интересен актерский опыт молодой исполнительницы роли Голды — Анастасии Пушилиной, которая от спектакля к спектаклю становится точнее и достовернее в образе своей много пережившей героини. Удалось выстроить живые характеры «зятьям Тевье» Мотлу и Перчику — Сергею Дубянскому и Николаю Стрельченко. Горячо сопереживать своим пылким девическим порывам побуждают и дочери молочника — Цейтл (Екатерина Константинова), Годл (Зоя Соловьева) и Хава (Кристина Разумова).

Хорош и убедителен в роли мясника Лейзера-Вольфа заслуженный артист России Яков Воронов. За его не очень-то многочисленными репликами, за емкими паузами и выразительными жестами мы безошибочно прочитываем безрадостную, хоть и безбедную судьбу немолодого фермера. 

Несомненной удачей артиста Ивана Гущина можно признать исполнение роли Менахема-Мендла — родственника Тевье, незадачливого авантюриста. В романе Шолом-Алейхема это персонаж гротесковый: «Да и то сказать: родственник — нашему забору двоюродный плетень. Менахем-Мендл звать его, — ветрогон, фантазер, путаник, шут его знает!». В ярком пластическом рисунке Ивана Гущина этот шаромыга без кола и без двора — неутомимый джентльмен удачи, игривый, шебутной, уморительный и жизнерадостный, совестливый и способный к состраданию. Каждое появление забубенного Менахема на сцене сопровождается мгновенным оживленным откликом в зале, которым вдохновенно и с удовольствием манипулирует актер. Он легок и свободен, раскрепощен и по-мальчишески азартен.

В новой охлопковской постановке есть избыток жизни. Жизни во всех ее проявлениях: искренней непоказной боли, острой незаслуженной обиды, ранящего разочарования — и неистребимой надежды, простой и ясной благодати повседневного бытия, спасительного юмора, согревающей магии человеческого общения, доверительного, чистосердечного диалога с Богом.

Только вот называется эта постановка, эта окрыляющая пьеса, как принято понимать у русских, не «за здравие», а «за упокой». «Поминальная молитва» в нашей традиции звучит слишком безысходно и обреченно. В еврейской ментальности это понятие осознается иначе. Кадиш — молитва по усопшему — содержит такие пронзительные слова: «Хотя меня и постигло несчастье, я продолжаю утверждать, что Имя Всевышнего возвысится и освятится в мире, созданном по воле Его».

Кадиш никогда не читают в одиночку, требуется собрание не менее десяти молящихся. Так традиция утверждает, что человек в горе не должен оставаться один, замыкаться в себе, отворачиваться от тех, кто рядом. Евреи верят, что в поминовении покойника участвует и сам Бог, скорбя вместе с детьми своими об утрате родной души. Поминальная молитва иудеев – это бальзам утешения в скорби, это восхождение духа от катастрофы — к миру, от отчаяния — к надежде, от сиротства — к единству и родству с ближними.

В одном из интервью сам Григорий Горин, автор «Поминалки», сказал: «Раз старую пьесу начали снова играть, значит, в ней нашлось что-то новое». Приходите в театр на «Поминальную молитву», не ищите полюбившихся давних впечатлений, а найдите в ней то новое и драгоценное, что откроется именно вам, именно сегодня.

Марина Рыбак, «Байкальские вести».

На фото Анатолия Бызова сцены из спектакля