Поверх добра и зла

К 75-летнему юбилею писателя

История в творчестве Валентина Распутина

Как всякий художник, Валентин Распутин не является историком в профессиональном толковании, но все его творчество исторично в экзистенциальном смысле, то есть в смысле состояния тревоги, глубокого психологического дискомфорта при вопросе о смысле существования. Историчность экзистенции — это единство времени и вечности, а также исполненность человека, его жизненное следование своему предназначению.

История подобна «канату, сотканному из тысячей нитей, отдельные нити длиной в столетие, тысячелетие, а большая часть их является лишь короткими отрезками в пряже времени», — писал немецкий философ Курт Брейзиг. История — наука о времени и о человеке во времени; времени, трактуемом как взаимопроникновение и взаимосвязь, нераздельность прошлого, настоящего и будущего. «Время — это мы! И никто иной».

Формулу немецкого поэта ХVII века Пауля Флеминга дополняет наш современник Наум Коржавин: «Время дано. Это не подлежит обсуждению. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем».  Человек — существо конечное и несовершенное, и только благодаря исторической памяти, историческому времени он приобщается к вечности.

Изучение прошлого — одновременно и конструирование будущего. «Без знания истории мы должны признать себя случайностями, не знающими, как и зачем мы пришли в мир, как и для чего в нем живем, как и к чему должны стремиться».

Этот довод Василия Ключевского, одного из лучших историков России, совпадает с наблюдением писателя Распутина в очерке «Поле Куликово»: «В лицах, всматривающихся и вслушивающихся в Поле, не любопытство. Нет, в этих лицах иное — глубина, неслучайность и выстраданность, дальнее воспоминание, доставшееся от предков, взгляд, подхватившийся от взгляда, и слух, протянувшийся от слуха».

Все творчество Валентина Распутина по историческому времени — советское. В «Живи и помни» — голодомор времен коллективизации и тяжкие будни военной поры; в «Прощании с Матерой» — сооружение гидростанции на Ангаре, а повести «Пожар» и «Дочь Ивана, мать Ивана» — о сумятице последних лет, постсоветских, еще не вышедших из известной шинели.

Идефикс советского руководства от Ленина до Брежнева — революционное переустройство мира на коммунистических принципах. В этой связи любопытен мимолетный эпизод, произошедший в доме распутинского героя Максима Вологжина, вернувшегося с фронта: «Иннокентий Иванович (местная власть.  — Авт.) подсел к Максиму и завел серьезный и умный разговор об Америке — о том, как она воюет и когда можно ждать там революцию. Максим отвечал неохотно — видно было, что Иннокентий Иванович знает об этом больше, особенно о революции».

Знать о мировой революции и верить в нее было долгом и обязанностью любого советского начальника; уровень веры обусловливался интеллектом и простой порядочностью.

Пять строчек — и вся суть российского ХХ века: несовпадение жизненных смыслов и исторических целей власти и народа.  Паранойя власти обернулась народной трагедией — разором коллективизации, миллионами жертв в Отечественную, на фронте и в тылу, авантюризмом покорения Сибири, разрушительностью перестройки. И все эти исторические этапы осмыслены писателем, но не с позиций традиционного исторического исследования, с его постулатами о научно-техническом прогрессе и социально-экономических достижениях, а с точки зрения социокультурной динамики исторического развития, где главное — человек, его нравственные ценности и этические нормы.

Эту историческую специфику творчества Распутина заметил критик Валентин Курбатов, утверждающий, что герои писателя с редкой художественной силой преобразуют Geschichte (простой порядок событий) в Historie — реально сбывающуюся судьбу человека, народа, страны.

Исторический итог, к которому приходит писатель, печален: «Человек не выдержал своего предназначения. Он себя не выдержал, своих противоречий, которые хотелось скорее примирить, и примирить их он взялся необременительным образом «поверх добра и зла». Так было проще, чем побеждать в себе зло. Оно так долго не побеждалось, что он счел себя уставшим и свободным от борьбы».
 

Россия в ХХ веке раскрыла существование бездонной метафизической бездны и, провалившись в нее, предупредила мир о новых опасностях. История есть реализация в пространственно-временном поле высшего смысла, процессов эволюции и развития, а их социальную динамику обусловливают социокультурные факторы.

С этой позиции становится понятен глубокий историко-философский смысл творчества Распутина, что подтверждают герои его книг. Предмет истории, как показывает теория А.С.Ахиезера, — и нравственное состояние общества, его социальные ценности и этические нормы. Летописцем нравственной истории России и стал Валентин Распутин.

Открываем повесть «Живи и помни»: «Настену в Атамановку судьба занесла с верхней Ангары. В голодном тридцать третьем году, похоронив в родной деревне близ Иркутска мать и спасаясь от смерти сама, шестнадцатилетняя Настена собрала свою малую, на восьмом году, сестренку Катьку и стала спускаться с ней вниз по реке, где, по слухам, люди бедствовали меньше. Отца у них убили еще раньше, в первый смутный колхозный год, и убили, говорят, случайно, целя в другого, а кто целил — не нашли.  Так девчонки остались одни.

Все лето Настена и Катька шли от деревни к деревне, где подрабатывая на ужин, где обходясь подаянием, которое давали ради маленькой и хорошенькой Катьки. Без нее Настена, наверно, пропала бы. Сама она походила на тень: длинная, тощая, с несуразно торчащими руками, ногами и головой, с застывшей болью на лице. Только Катька, для которой Настена осталась вместо матери, заставляла ее шевелиться, предлагать себя в работницы, просить кусок хлеба».

В этом отрывке история великого перелома — трагедии, переломившей хребет российского крестьянства, трагедии миллионов умерших от голода (историки называют цифру примерно семь-восемь миллионов).

У меня к этим строчкам повести — особое отношение: моя мама, родившаяся в канун Октябрьской революции, испытала на себе все тяготы «социалистического преобразования деревни» — разорение родного дома, голодную смерть в 1933-м матери и отца, раннее сиротство. В школе и институте, освоив советскую интерпретацию коллективизации, я не мог понять маминой печали о доколхозной жизни. «Сталин все разорил» — таков был ее взгляд на коллективизацию, а все «достижения» индустриализации вместились в четыре частушечные строки: «Когда Ленин умирал, Сталину наказывал: рабочим хлеба не давай и мясо не показывай».

История военного лихолетья описана так же скупо, пунктиром.

Андрей на фронте: «Порой в легкие, утешные минуты на Гуськова находила счастливая уверенность, что ничего плохого с ним больше сделаться не может, что вот так же, как сейчас, потихоньку да помаленьку, не тратясь, доберется он до конечного, выстраданного, вдесятеро оплаченного дня, когда объявят победу и повезут по домам. Но светлые эти, солнечные минуты проходили, и тогда незаметно подступал страх: тысячи и тысячи живших той же надеждой гибли на его глазах день ото дня и будут гибнуть, он понимал, до самого последнего часа.  Откуда ж им браться, как не из живых — не из него, не из других?»

Эти горестные наблюдения («тысячи и тысячи») суммируются в официальной статистике — за четыре года войны фронт прошли 35 миллионов бойцов, 22 возрастных призыва (с 1905 по 1927 год рождения), два поколения, отцы и дети; невосполнимые потери на фронте составили по меньшей мере 8 668 400 человек.

Писатель упоминает фронтовой путь Андрея — Подмосковье, Смоленщина, Сталинград, — пожалуй, самые тяжкие ступени войны. Но и в далекой от фронта Атамановке было не легче: «Настена после домашних дел отправилась к Надьке. У Надьки ужинали, вернее, усаживались за ужин. Перед каждым лежала на столе кучкой поделенная по старшинству картошка: перед младшей, Лидкой, четыре штуки, перед Петькой пять, перед Родькой и матерью — по шесть. И по ломтю хлеба. На Лидку было больно смотреть: она в один миг уплела свой хлеб и, принявшись за картошку, бросала быстрые и жадные взгляды на ломти братьев. Наблюдая за Лидкой, Настена почувствовала усталость от привычной тяжелой мысли: когда это кончится?  Когда выправится нормальная, зависящая от самого человека, а не от какой-то посторонней жестокости, от какой-то геенны огненной, жизнь? Когда хоть ребятишки станут питаться досыта? Они-то в чем виноваты?»

А в чем вина Настены, Надьки, других вдов Атамановки, «деревушки на тридцать дворов», давшей фронту восемнадцать солдат, а ожидавшей лишь шестерых, из которых редко кто был не ранен, не контужен?

«Много у нас потерь. Там, где прошла война, земля поднялась из могил. Земли стало больше, а рук меньше». В этих горьких словах Максима Вологжина — цена Победы, цена, соизмеримая (соизмерима ли?) с числом убитых, пропавших без вести, погибших в плену, умерших от ран, — овдовевшая и осиротевшая Россия. Победа, рифмуемая исторической памятью народа со словом «беда».

Советский лексический кентавр «победа/беда» как проявление нравственной деградации общества возникает на страницах и других распутинских повестей и рассказов. Символичен финал «Прощания с Матерой»: «Богодул протопал к двери и распахнул ее. В раскрытую дверь, как из разверстой пустоты, понесло туман и послышался недалекий тоскливый вой — то был прощальный голос Хозяина.  Тут же его точно смыло, и сильнее запестрило в окне, сильнее засвистел ветер, и откуда-то, будто споднизу, донесся слабый, едва угадывающийся шум мотора».

В этой сцене есть грозное предостережение — не только Матера, но весь мир уходит под воду, гибнет в пучине технического прогресса. Автор предупреждает, что победа над природой всегда соседствует с человеческой бедой, ведет к духовной или физической гибели. Чтобы избежать этого, надо, утверждают распутинские герои, беречь глубинные связи человека с историческим прошлым.

Но и в этот раз призыв не услышан, и через десятилетие после «Матеры» появляется «Пожар»: водную стихию сменила огненная, покорителей Ангары — архаровцы, предтечи нынешних олигархов и коррупционеров. Те грабили орсовские склады, эти — богатства страны.

Исторический итог, к которому приходит писатель, печален: «Человек не выдержал своего предназначения. Он себя не выдержал, своих противоречий, которые хотелось скорее примирить, и примирить их он взялся необременительным образом «поверх добра и зла». Так было проще, чем побеждать в себе зло. Оно так долго не побеждалось, что он счел себя уставшим и свободным от борьбы».

Владимир Томилов, специально для «Байкальских вестей»