«Никто об этом фронте ничего не знает…»

— С начала войны 75 лет прошло. Но для меня она не кончится никогда. Она живет со мной болью в сердце о гибели во время войны отца и старшего брата, рано ушедшей из жизни мамы, потерянного моего детства. Я снова и снова вспоминаю то, что довелось пережить, — начинает свой рассказ ангарчанка Людмила Мигалкина…

«Мы дома его и не видели»

Жили они в Киренском районе, в деревне Кривая Лука, в небольшом доме с пристроем. Дедушка, Михаил Николаевич Мигалкин, был коновалом и ездил по району, бабушка, Фекла Дмитриевна, занималась большим хозяйством. У них было девять детей. Один из них, отец Людмилы Николаевны, Николай Михайлович, женившись, привел жену в родительский дом. Вот уже и его дети, подрастая, с малых лет привыкали к труду: «Нас, братьев и сестер, у матери с отцом тоже родилось девять».

Землю тогда давали подушно — сколько душ, столько и десятин, и большая семья жила пусть небогато, но и не бедствуя. Пять дойных коров, с десяток овец, свиньи, конь Карька, кобыла Рыжуха с жеребенком, куры… В амбаре — всякая рыболовная снасть и ружья: мужики любили рыбалку, и была она неплохим подспорьем для семьи. Хлева, сеновал, амбары, баня — все крестьянское обзаведенье было сделано своими руками, за исключением разве что железных плуга и бороны.

Грянул 1917 год, но какое-то время семья еще жила по старинке. Во время коллективизации деревня начала редеть: колхоз (а перед этим коммуны, ТОЗы и ДОЗы), конечно, «дело добровольное», но нести туда нажитое своим горбом никто не хотел. Распродавая имущество, люди потихоньку разъезжались. К моменту, когда в Кривой Луке образовался собственно колхоз, старожилов здесь осталось — по пальцам перечесть. «А у нас семья была большая, дети маленькие, податься некуда»… Отец первым вступил в колхоз и добровольно сдал туда все, что у них было, — и семья стала самой бедной в деревне.

В 1935 году в Кривую Луку приехали переселенцы из Воронежской области — 18 семей, которые раньше не занимались земледелием. Председателя колхоза — Андрея Голубых — выбрали из числа приезжих. Местных условий хозяйствования он не знал, и вся фактическая работа легла на бригадира — отца Людмилы Николаевны. Техники — никакой, рук в хозяйстве не хватало. Человек скромный и работящий, он тянул этот воз с 1935 по 1943 год — «мы дома его и не видели».

Повестка на трудовой фронт

22 июня 1941 года со школьной скамьи добровольцем на фронт ушел старший сын Николая Михайловича — Георгий (он погиб в 1944 году). Через год призвали и не успевшего закончить ФЗО 17-летнего Гавриила. Повестка же, полученная в марте 1943 года самим отцом, большого переполоха в семье не вызвала — ведь речь шла о мобилизации на трудовой фронт. Все понимали — рабочие руки стране нужны, поработает и вернется. На сборы дали день, и до обеда Николай Михайлович давал последние распоряжения в колхозе. Людмила Николаевна вспоминает, как истолкла в ступе последнюю пригоршню проса и сварила жидкую кашу — на каждого получали, и то не каждую пятидневку, по килограмму зерна (по трудодням распределять было нечего, все отдавали стране). Отец пришел с работы, все сели за стол, медленно зачерпнул пару ложек из общего блюда… Он внимательно смотрел на детей. Десятилетняя Люда, встретившись глазами с отцом, внутренне сжавшись, увидела, как по его впалым щекам прокатились не удержанные крупные слезы. О чем он думал? Как будет без него семья с ребятишками? Или чувствовал, что уходит навсегда? Кто знает… «Мать, собирай!» — бросив ложку на стол, встал из-за стола. Мать растерянно суетилась, обещала дослать что-то посылкой...

От сборного пункта в соседнем Заборье до Киренска почти 60 км надо было идти пешком. Со всего Киренского района тогда собрали 100 человек, не подлежащих военному призыву по возрасту и состоянию здоровья. Одного из новобранцев с лопнувшей грыжей уже из Киренска вернули домой — пройдя несколько десятков километров, он пришел с частью кишечника в руках и вскоре умер…

«Береги себя и детей»

…В ограде райвоенкомата их держали три-четыре дня, почему-то взяв под охрану. Спали в одежде на траве. По ту сторону забора толпились родственники с узелками, мешками, котомками, некоторые тоже ночевали тут же, пытались передать что-то съестное — новобранцев все это время практически не кормили. Охранники твердили: «Не положено», а почему, сколько еще ждать и куда повезут — не говорили. В последний день Сусанне, жившей в Киренске сестре отца, удалось передать ему через третьи руки невесть как сбереженную булку хлеба, а ведь у самой на руках были маленькие дети... В это время в Кривой Луке Людмила, набирая воду в Лене, видела, как трактор тащит посередине реки тяжелый клин, расчищая лед от снега. Потом рыбак дядя Калистрат рано утром увидел в двигающемся обозе трудармейцев ее отца и даже перекликнулся с ним. Тот просил охрану отпустить его забежать домой, пока путь обоза повторяет семикилометровый крюк реки в этом месте. Как раз бы успел, не отстал! На выступившей наледи намокли валенки, хоть бы обувь переменить... Не пустили…

Мать, услышав это, еще больше расстроилась: у мужа был ревматизм ног, больное сердце… Обозом, на машине и в теплушках до Иркутска трудармейцы добирались месяц. В первом письме Николай Михайлович о себе почти ничего не сообщал, все спрашивал о семье (их ответ ему вернулся в Кривую Луку, посылку с одеждой на такой адрес вообще не приняли). Во втором и последнем письме отец просил мать беречь себя, сохранить детей. Чуть позже пришло короткое сообщение на обычном тетрадном листе: «Мигалкин Николай Михайлович, 1898 года рождения, умер 3 августа 1943 года». Его жена обратилась с этой бумагой в Киренский райсобес, но в пособии ей отказали. Никаких льгот или иной помощи семья Мигалкина не получала ни в военные годы, ни позже…

Трудовые смертники

«Из того, можно сказать, концлагеря возвратился в родную деревню Лаврушина полуживым Александр Луговский. Его жене удалось, добравшись до Иркутска, привезти мужа домой. Узнав об этом, мама ходила к нему, расспрашивала про отца, с которым Александр Иванович жил в одном бараке», — рассказывает Людмила Николаевна. От него и узнали, как прожил последние месяцы жизни Николай Михайлович.

Работали они в районе нового Иркутска. Спали на нарах. Ни воды умыться и хоть что-то постирать, ни тем более бани не было — заедала вошь. Заготавливали чурки длиной  в метр-полтора каждая. Для каких именно нужд — они не знали, слышали только, что они как-то связаны с заводом имени Сталина во втором Иркутске. Работали по 10—11 часов в сутки. Все операции — вручную, а это повал, распил, погрузка… Рано утром, получив в столовой жидкую баланду из черемши, капусты и едва угадываемой в жиже картошки, до места они шли пешком несколько километров строем, под охраной, как арестанты. Редко у кого было что взять с собой в лес из еды. От черемши, которая росла кругом, сытости было мало.

Начальник участка «Введенщина» Пузанов подкарауливал рабочих в лесу на участке — и, как только кто-то распрямлялся передохнуть или покурить, фотографировал своих жертв. К ужину пленка была уже проявлена, и на основании этого «доказательства» «лентяев» лишали второго блюда ужина — ложки жидкой каши. Размер хлебного пайка трудармейцев зависел от категории. По первой — 800 граммов, по второй — 400, по третьей — совсем крохи…

Но положены были и другие продукты, не только крупы, но даже масло. Всего этого истощенные люди не видели. Карточки получало начальство, должно было их отоварить и доставить продукты на участки… Теоретически. Голодавшие люди жалели, что по здоровью и возрасту их не могли взять на передовую, которая виделась не подвигом, а спасением… А Пузанов жил в своем доме на широкую ногу!

Людмила Мигалкина, знакомясь с картотекой авиазавода военных лет, заметила, что многие трудармейцы были судимы как дезертиры. Это были в основном пожилые, все больные, изможденные люди, которые пытались отказаться идти в лес, потому что не было сил. «Какие же они дезертиры? Ведь все изначально думали, что идут работать для пользы и защиты государства, шли пешком десятки километров и не собирались отлынивать…»

Дармовая рабсила

Люди умирали ежедневно: в бараках, на работе, по дороге… В конце дня машина собирала трупы. Кого-то хоронили за оградой авиазавода, кого-то закапывали прямо в лесу, на месте работы, кого-то — на кладбище для заключенных в Ново-Ленино. Ямы зарывали, пересыпая тела известью.

…Николай Мигалкин едва ходил. В жизни своей он умел только работать, и это был единственный способ существования — другого он, видимо, не мыслил. Поднимал товарищей, уговаривал их вставать, что-то делать… В тот августовский день он, полуживой, дошел до работы, а вот в барак вернуться уже не смог, упал. Хватились на перекличке и тут же собрались записывать Мигалкина в дезертиры. Мертвого нашли в лесу на месте работ, когда отряд пришел утром на участок. Тело погрузили на грузовик с другими трупами.

Луговский с товарищами просили похоронить Мигалкина отдельно — но им не позволили. Тогда они попытались как-то поспособствовать, чтобы заработанные им деньги получила семья в Кривой Луке. 750 рублей — по тем временам большое было бы подспорье фактически голодавшей семье! Им сказали: «Сами переведем»… Мать Людмилы, услышав такое, долго ждала этих денег — не дождалась. В их разваливавшейся избушке почти не держалось тепло, часто не на что было купить соли, спичек, керосина, мыла, дети падали в голодные обмороки. Людмила Николаевна с болью говорит: «А в это время — в военное время, когда люди умирали на войне и в тылу, — начальник участка Пузанов строил себе во втором Иркутске добротный дом-пятистенок в пять комнат с кухней, с отдельными столовой и кабинетом. Чуть поодаль — еще более добротный дом бухгалтера. Неужели об этом не знало его начальство? Я ездила, разговаривала с заставшими Пузанова людьми, которые были его соседями в военные годы (после он продал дом, там давно живут другие хозяева). Соседи рассказали, как он кутил и жировал на продовольственные талоны трудармейцев. Редко бывал трезвым… Вот кого надо было судить, а не полуживых людей, уже не соображавших ничего от истощения и непосильной работы!

Дармовая рабочая сила, дармовые строительные материалы… Люди умирали, не только заготавливая топливо для города и завода, но и обеспечивая начальникам комфортную жизнь в тылу. Хоть кто-то вернулся, и только благодаря этому мы узнали о преступлениях. На строительстве домов работали братья Унжаковы, Петр и Алексей, Ляпунов, Шевцов, Новопашин, Ермоленко — эти данные я взяла в Государственном архиве Иркутской области».

В поисках справедливости

Людмила Мигалкина продолжает: «Когда в Иркутской области объявили об издании книги «Память» к 45-й годовщине Победы, мы решили, что и наш отец достоин, чтобы его имя появилось на ее страницах. Но для этого надо было копию похоронного извещения, дату призыва и дату смерти, данные, где похоронен человек… У нас не было всех документов. Обращались в Киренский райвоенкомат, но там всякий раз отвечали, что Мигалкин Н.М. в архиве не значится. Из Заборского сельсовета, где в войну располагался сборный пункт, ответа не дождались. В Киренском горисполкоме в 1989 году мне вообще сказали: «Не было такого фронта!»…

Мытарства продолжились: в областном военкомате Людмиле Николаевне сообщили, что ее отец репрессирован, мол, данные надо искать в прокуратуре. Но и после запросов во все инстанции, вплоть до КГБ, никакие данные не нашлись. «Я ездила и писала во все военные, административные, партийные органы, в прокуратуру, в Президиум Верховного совета СССР… Без толку. Не признают этот фронт — и точка, — говорит Людмила Мигалкина. — Никто не мог мне сказать, какой орган осуществлял организацию этого фронта в Иркутской области в марте 1943 года. Дикость! Даже фашисты в концлагерях вели строгий учет своих жертв. А тут — забрали, увезли и уничтожили».

Небольшое число людей должно было выполнять непосильные объемы работы. В том же Государственном архиве Иркутской области Людмила Мигалкина прочитала приказ от 2 июня 1943 года, подписанный директором завода № 39 Абрамовым. «В целях обеспечения полной потребности населения в топливе в отопительный сезон 1943—1944 гг., приказываю моему помощнику Неустроеву обеспечить в течение июня перевозку дров со станции Китой на склад завода в количестве 4000 кубометров, на участке «Черные ключи» до 1 октября заготовить швырковых дров 3000 кубометров и подготовить к отопительному сезону, реализовать полностью наряд на 40 000 кубометров со станции Тайшет».

Еще один пункт: «прекратить переработку завезенных на склад дров на газочурку — а также прекратить выдачу топлива населению до начала отопительного сезона из других складов, кроме цеха № 26» (именно в этом цехе работал Николай Мигалкин). Всех мобилизованных в приказе предупреждают о судебной ответственности «за дезорганизацию на дровозаготовках и за самовольный уход»…

Бесхозные жертвы

Узнать правду помог случай. Снова обратившись в газету «Восточно-Сибирская правда» в 1989 году, Людмила Николаевна в разговоре с журналистом Анатолием Семеновым выяснила, что у него есть нужная информация. Он тут же по телефону связал женщину с бывшим чекистом Михаилом Шороховым, который и сообщил, где искать… Людмила Николаевна поехала на авиазавод и сразу отыскала в картотеке карточку отца. Там значилось, что Мигалкин Николай Михайлович, 1898 года рождения, беспартийный, разнорабочий, зачислен в штат 6 апреля 1943 года и уволен 3 августа того же года ввиду смерти. Нашла его дочь и данные на других трудармейцев, о которых знала. Начальник отдела кадров авиазавода выдал ей соответствующую справку о судьбе отца, который «был мобилизован на авиазавод во время Великой Отечественной войны». А вот в похоронном свидетельстве отказали — мол, нет прав оформлять такой документ. «Смерть-то никто не регистрировал, людей даже не учитывали, у меня есть справка из ЗАГСа, что записи акта о смерти Мигалкина Н.М. нет при сохранности ВСЕХ данных за этот период! Выходит, завезли их как некую рабсилу, которую просто тратили, и все. Они были бесхозные! Процедуры демобилизации, например по здоровью, в принципе не было. Да в таком состоянии большинство бы просто умерли по дороге…». Кстати, Александр Луговский рассказывал и о том, как ночью в одном из бараков случился пожар. Рев, крик, брань… Тех, кто успевал выскакивать в окна, охрана просто пристреливала — боялись, что рабочие разбегутся. Никто не знает, сколько людей там погибло, кто именно.

Личного дела Николая Мигалкина в архиве не оказалось — в подвале, где он в то время располагался, были и пожары, и подтопления. Не получила женщина ответа и о том, где ее отец может быть похоронен. Помощник директора завода не пустил ее дальше порога своего дома (на заводе она его не застала). Бросил: «Да его ли вы дочь? Что вы его ищете? Сколько людей погибло на фронте, никто не ищет…». Почему-то не пустили тогда Людмилу Михайловну и в музей предприятия. Бригадир трудармейцев, которого ей удалось найти, в 80-е жил в Шелехове. Он отказался разговаривать…

«Люди до сих пор ищут и находят могилы своих родных, погибших на войне. Даже в других странах! Я же не могу найти место упокоения своего отца в Иркутске, где он погиб от непосильного труда, будучи мобилизованным на трудовой фронт! Почему никто так и не увековечил память тех трудармейцев-мучеников? Никто даже и не помнит этих людей, которые отдавали свои силы, свое тепло, чтобы согреть дома, обеспечить топливом завод. В то же время, как его сыновья воевали на Западном и Восточном фронтах, отца фактически убивали на авиазаводе. Но мы, наша семья — мы помним это. Я все еще надеюсь на справедливость», — говорит Людмила Мигалкина.

Наталья Григорьева, «Байкальские вести».

Фото из архива Людмилы Мигалкиной.

На фото: Николай Михайлович Мигалкин;

Избушка в деревне Кривая Лука, Киренского района,
в которой жила семья Мигалкиных