Общественно-политическая газета Иркутской области
Выходит по понедельникам

Взять Бастилию

08 июля, 2014

14 июля исполняется 225 лет, как парижский люд взял штурмом крепость-тюрьму Бастилию. Символическое, психологическое  значение этого события было очень велико — рухнула твердыня французского абсолютизма. Многовековая монархия затрещала по швам, широкие народные массы, входящие в так называемое третье сословие, поняли, что «можно надавить», что правительство отступает. Пьянящий воздух свободы подпитывал народную энергию. После взятия Бастилии ситуация пошла вразнос, и поначалу робкое недовольство, боязливо-умеренный протест в итоге обернулись полновесной, масштабной, а значит, кровавой революцией.

До сих пор Великая Французская революция была – и, видимо, еще надолго останется — благодатной почвой для споров, обобщений, сравнений, прогнозов, предостережений. Примечательно, что преобладающие оценки тех потрясений со временем менялись, но до сих пор в обществе — и французском, и, скажем, британском или российском — нет единства в оценке периода не только конца XVIII, но и — как следствие — начала XIX века. Пожалуй, все согласны только с эпитетом «Великая». А уж со знаком «плюс» или «минус» — это кому как.

Вот, например, Жан-Поль Марат («Друг народа») или Максимилиан Робеспьер («Неподкупный») — кто эти люди? Народные вожди, неистово и бескорыстно верившие в провозглашаемые лозунги, или кровавые тираны, погрузившие Францию в жесточайший террор? А может, то и другое вместе? Или «зажиточные попутчики» городских низов, такие как Жорж Дантон и Камиль Демулен, чем-то напоминающие право-коммунистический уклон Николая Бухарина — Алексея Рыкова в эпоху сталинских чисток? А король Людовик XVI, взошедший под гильотину? Неспособный, зажравшийся деспот или все же правитель, при котором, как оказалось, было куда спокойнее, чем затем. Правда, это осознание пришло намного позже и громадной ценой… Как и понимание, что консервация «королевской стабильности» любой ценой может привести к народному бунту.

А «пожирание собственных детей», когда жертвами террора стали бывшие друзья-товарищи, творцы Революции? Сначала роялисты, за ними жирондисты, вскоре другие представители умеренного крыла якобинцев. А следом радикалы Эбер и Шометт, неуловимо похожие на будущих троцкистов… И, как апофеоз, широкий невод закона «о подозрительных»… Казни, казни, казни…

Правда, скажем, Сталин проводил отсечение оппозиции грамотнее, не теряя опоры, не допуская Вандеи, тонко ощущая перемены в настроениях улицы, вовремя списывая «перегибы» на исполнителей, и поэтому удержал власть. Робеспьер, напротив, оказался в самоизоляции, одиночестве. Поэтому и перерождение («советский термидор») проводил сам Сталин, лично выбирая последовательность и дозировку, а изначальный Термидор во Франции случился вопреки Робеспьеру и его группе, уничтожил ее, а потому был резче, категоричнее, непредсказуемее – через директорию Бонапарта, империю Наполеона к реставрации Бурбонов…

Наконец, о природе революции. Уже тогда, два с лишним столетия назад, звучали полярные оценки в адрес «парижского майдана»: от справедливого, прогрессивного протеста против «загнивающей, антинародной власти» до «государственного переворота на деньги британского премьера Питта и воротил-плутократов». Да и полное неприятие «революции санкюлотов» со стороны российской императрицы Екатерины II тоже напоминает чью-то реакцию сейчас на несколько иные, но в некоторой степени похожие события. Хотя в то время национальный и гуманитарный аспекты неприятия отсутствовали. Поначалу Екатерина вроде бы хотела в цивилизованную Европу, заигрывала с «вольтерьянством», а французский язык становился для петербургской знати ближе русского… Как оказалось, до поры до времени… При этом главный мотив высочайших опасений был сугубо политическим:   как бы «якобинская зараза» не пришла в Россию, свергнув  Романовых таким же манером, как Бурбонов. Возьмут, понимаешь, Бастилию…

Впрочем, политическая культура города, укорененность гражданского общества, сила третьего сословия, включая средний класс, были во Франции конца XVIII века выше, чем в России через 50 и даже 150 лет, несмотря на скачок технического прогресса. Поэтому дворяне-декабристы в начале XIX века, сразу же очутившись в вакууме, не смогли даже захватить власть, а большевики с их аграрно-деспотическим замесом, наоборот, правили куда дольше якобинцев.

Любой из вариантов Великой Французской, как и почти всякой, революции оборачивался колоссальными издержками. По существу, это была игра с нулевой суммой — неизбежная и беспощадная. Что ж, у мамаши Истории суровый характер. Но сегодня День взятия Бастилии — главный праздник Франции. Получается, в общественном сознании важнее все же не создание или реставрация деспотизма, а рывок к республиканским идеалам, пусть в жизни и не вполне совпадающим с триадой «Свобода — Равенство — Братство». Понимая все минусы и неоднозначность взятия Бастилии, большинство французов, однако, не хочет отдавать ее обратно. Трудный, небесспорный, но очень важный урок…

Юрий Пронин, «Байкальские вести»

 

 

Поделитесь новостью с друзьями:

Комментарии