Владимир Яковлев: Хороший режиссер знает, зачем мучает артиста…

Интервью с актером Иркутского музыкального театра
имени Н.М. Загурского и Санкт-Петербургского театра
музыкальной комедии

Окончание. Начало в № 13

— Что значит для актера, когда  работается с режиссером хорошо?

— С той же Печерской хорошо никогда не было. С ней было трудно. Достаточно вспомнить, как мы разругались в «Целуй меня, Кэт». Она не понимала, что человек не машина, он не может все время быть на взводе, завел и пошел… И по двадцать раз одно и то же… А однажды я просто упал. Она могла сутками сидеть в театре, добиваясь всего лишь какой-то одной эмоции от актера, но в данном контексте — важной. Она была трудоголик, себя  не жалела и других тоже. Но именно это качество и позволяет говорить о ней как о хорошем режиссере.

Расскажу о еще одном случае с Печерской. Это вообще из области фантастики, но так было.

Репетировали спектакль «Скрипач на крыше», не тот, который идет сейчас, где я играю Тевье, а прежний, где я играл Мотла. И мы репетировали с актрисой, с которой,  как бы это помягче выразиться, не очень симпатизировали друг другу в жизни. А еще и взгляды на роль у нас тоже были разные. Мы должны были играть любовь, но, видимо, поэтому ничего не происходило. Печерская гоняла нас и гоняла, повторяли и повторяли. Раз за разом произносили текст, но все было не то. Мы пучили глаза, глубоко дышали, заставляли сердца биться сильнее, старались, но… ничего не происходило. Любви как не было, так и нет. Печерская кричала, что мы бездари и что она снимет нас с ролей. Мы были согласны на все, лишь бы только эти мучения  поскорее закончились…

И наверное, день на десятый, когда мы были вымотаны до последней капли  и сама она сидела как выжатый лимон вместе с нами, испытывая неимоверную и физическую и психологическую усталость, на грани срыва, и я настолько был выхолощен, что ничего уже не понимал, как вдруг я поворачиваюсь, и меня так хлестануло, откуда-то снизу, что  я перестал видеть актрису, которую я знаю. Перед собой я увидел Цейтл, ту девушку, которую я по роли любил. И я понял, что и с ней что-то похожее произошло.  Я не могу словами объяснить, это как удар, как молния, как вспышка какая-то. Меня захлестнуло. От меня чувство передалось партнерше и от нее снова ко мне. Разряд молнии. Я за руку ее взял, а отпустить не могу. Что это? Это уже не игра. Что?! Печерская говорит: «Вы, собаки, так больше не сыграете, я знаю, но сыграйте хотя бы вполовину этого». Я оглянулся, все пропало, стоит передо мной та же актриса, но за несколько секунд до этого было чудо… Я был уверен, что этого ощущения больше не добиться, но это происходило потом каждый спектакль. Объяснить невозможно, да и описать вряд ли получится, это можно только прочувствовать.

Вот что такое настоящий режиссер, который может вытащить из тебя эту эмоцию, знает, зачем мучает тебя и какие нужно пройти для этого  адовы муки. Потому, наверное, ни один артист не хочет, чтобы его ребенок шел в эту профессию, зная, какие нагрузки испытывает психика артиста, его сердце.

Жена моя знает, что после спектакля трогать меня нельзя, разговаривать какое-то время. Но насколько же это радостно и приятно, что ты можешь всего себя людям отдать, а они — принять с благодарностью…

— Как в вашей жизни возник Петербург?

— Один мой хороший друг, актер Слава Штыпс, с которым мы сейчас в питерской оперетте служим, говорит, что если очень сильно чего-то хочешь, то добьешься. А я давно думал о том, что здесь, дома, меня  все знают, а вот получится ли где-то в другом месте, где не знают? Всегда хочется выйти за границы, за пределы.

Во втором театре, где я сейчас работаю, коренных петербуржцев немного. Большинство — приглашенные из разных российских театров. Сейчас это нормально — совмещать работу в двух, а то и в трех местах. Я езжу уже года четыре,  занят там  в восьми  спектаклях, два месяца живу и работаю там, два месяца — здесь. Всегда интересно узнавать что-то новое: другую режиссуру, методы работы, уровень, стилистику, сценический язык,  чему-то учусь, что-то новое вижу, но считаю, что наш театр и наши спектакли все-таки интересней, а главное, атмосфера театра у нас другая — доброжелательная, и люди у нас теплее.

— Что в вас осталось от того мальчика, который, живя в затерянном среди тайги Мамакане, мечтал о театре?

— По крайней мере, осталась та же любовь к театру и желание работать на сцене. Я раньше как-то не задумывался, а после того, как грянуло мое 60-летие, как-то со страхом думаю о том, что будет, когда я вообще не смогу выходить на сцену. Все же мы не вечные, приходит старость, а с ней болезни, немощи. Я сейчас с утра до вечера в театре, не мыслю жизни вне сцены. Вот сейчас в Питере была очень трудная постановка, какой не было, может, со времен «Кэт» («Целуй меня, Кэт»,  постановка Натальи Печерской), а следом подготовка к бенефису, и я с нетерпением думал: быстрей бы все закончилось! Устал! Но прошло два-три дня. Всё! Не могу дома сидеть, я срочно должен окунуться в работу. Я даже в свой единственный выходной, понедельник, приезжаю в театр, посижу в гримерке, подышу…

— Особенным воздухом театра…

— Да, в театре воздух другой. У меня есть еще одна такая же традиция. 31 декабря, в ночь перед Новым годом, я прихожу в свою гримировочную, чтобы вот так же, просто посидеть в ней, подумать. Это ритуал. Эти стены, этот воздух, не могу без них. Есть страх того, что когда-нибудь ты будешь не нужен и лишишься всего этого. Надо смотреть на вещи трезво. Но… Надеюсь, что это еще очень далеко!

Беседовала Лора Тирон, «Байкальские вести».

Фото из архива Иркутского музыкального театра имени Н.М.Загурского.

На фото: Мюзикл «Скрипач на крыше». В роли Тевье-молочника;

Попандопуло из оперетты «Свадьба в Малиновке»