Шортики, которые не жмут

Разговор с писателем Виталием Диксоном
о его новой книге

В тексте В.Диксона вглядываться приходится в каждое слово.

Никита Сарников,
Париж, «Русская мысль»

Прозу Виталия Диксона надо смаковать, как крепкий и очень дорогой напиток, — глоток за глотком. Чтобы почувствовать вкус, не закашляться, не опьянеть от прочитанного... Проза Диксона воздухоочистительна. Ее язык, душа и стиль соразмерны свежему человеческому дыханию в той немыслимой жизни, в которой мы оказались на стыке веков.

Леонид Школьник,
главный редактор международного
журнала «Мы здесь!»,
Иерусалим — Нью-Йорк»

Есть такой феномен — трудно не только обнаружить пророка в своем Отечестве, но и просто признать заслуги в той или иной сфере — соседа по лестничной площадке, знакомого по улице, согражданина по городу. С дальними авторитетами как-то легче. Может быть, потому, что, как ни крути, всякое большое видится на расстоянии.

И все же напомним иркутскому читателю: прозу Виталия Диксона мы начинали печатать еще в литературном приложении к «Молодежке», которое называлось «Привал» и выходило в восьмидесятые-девяностые. А потом были десятки других публикаций в иркутской и сибирской периодике, издавались книги, жанр которых автор обозначал всякий раз нетрадиционно: то это роман-пасьянс, то рассказы-шортики, то «книга российских календ»...

Их автор за это время полностью отошел от «дел мирских», военных (почти четверть века он носил погоны офицера Советской армии) и утвердился за писательским столом, где на смену авторучке пришла пишмашинка, а затем и компьютер. Его представляют теперь не иначе как «современный российский писатель, член международного PEN-клуба», его русского PEN-центра.

И вот — очередное событие в писательской биографии Виталия Алексеевича, которое и стало темой нашей беседы.

— Эта ваша, уже девятая по счету, книжка под названием «Однажды мы жили...» вышла в Европе. Как это произошло?

— Это второе издание одноименной книги: первое осуществлено в Нью-Йорке, второе — в Дюссельдорфе (Германия). Инициатор — главный редактор интернет-портала ZA-ZA (попросту его переводят как «Заграничные задворки») Евгения Жмурко.  Предварительно состоялись несколько моих публикаций в ее «Задворках». И вот что-то она во мне увидела. Переговоры проходили по «Скайпу», а вскоре идея обросла чем-то материальным, и в конце концов из всех наших разговоров выкристаллизовалась и воплотилась в жизнь книга. А параллельно — идея обычного книжного издательства.

— То есть вы — первое дитя нового книжного издательства?

— Да, книжка стала его первым продуктом, если можно так выразиться. Оформила книжку дизайнер и художник Вера Дунаева, вообще вся допечатная подготовка была сделана здесь, в Иркутске.

— Поскольку заговорили об оформлении, то сразу возникает вопрос: на карманных часах, изображенных на обложке, к суткам добавлен еще один час — тринадцатый. Что это за символ, какой смысл вы с оформителем вложили сюда?

— Как сказать... У художника своя идея, выраженная графически, у писателя эта идея разлита в тексте... Наглядно это может свидетельствовать об особом историческом времени, переживаемом Россией, где все может быть не совсем так, как у всех, и циферблат градуирован не традиционными двенадцатью часами, а целой чертовой дюжиной.

Кто как хочет — так тот и понимает, каждый по-своему.  Читайте, в тексте все есть. А художник просто суммировал, сублимировал и сделал собирательный образ.

— Сейчас по Сети все происходит быстро — вы уже интересовались «обратной связью»?

— Да, уже появились отзывы в США, например, где книжка выставлена в печатном дворе, и кто-то уже прочитал ее.  Что-то цитируется... Читатели есть дотошные, могут говорить и верные, и, с моей точки зрения, неверные вещи, но обратили внимание вот на что: в книге есть такой пассаж, где автор говорит о том, что Россия — это страна, где не все как у всех. Вопрос, я бы сказал, философский...

— Даже при беглом знакомстве с текстом видно, что книга густо населена героями и состоит из эпизодов текущей вокруг жизни: вашей, ваших знакомых...

— Подзаголовок книги — «Случайная проза». Это книжка о реально существовавших и существующих людях, с которыми меня так или иначе сводила жизнь, сводила судьба. Поэтому и название такое. Здесь есть этому объяснение у автора предисловия Анастасии Яровой...

— Такие короткие истории, иногда зарисовки с натуры, иногда притчи, — можно предположить, ваш любимый жанр?

— Да я с жанрами давно и по сию пору в натянутых отношениях. Не всегда удается определиться, что к чему. А некоторые любители чтения, как приятели, так и недоброжелатели, определяют жанр как диксонизмы, диксоновщина и т.п. «Диксон» — это уже жанр, говорят некоторые. Мои истории — это что-то между крупными вещами, которые занимают недолгое время. Это — заметки.

— Камешки, которые попадаются на пути?

— Да. Заметки, похожие на дневниковые записи, но дневник — это как раз жанр, а я дневников не веду, как вели его Твардовский, Астафьев, — у меня такого нет, поэтому эти миниатюры, шортики, как я называю, — они разбросаны в записных книжках, на салфетках, на листочках. На пачках сигарет.

— Те шортики, которые вошли в эту книгу, должны были обладать каким-то историзмом, а если люди — то значимые, знаковые? Здесь, как мне кажется, нет или не должно быть бытовых вещей?

— Мой друг Толя Кобенков когда-то писал о быте, в который мы «по шляпку вбиты». Так вот, по большому счету, — мы и есть история. А если еще и аналогии всякие учесть? Что такое исторический человек, историческая личность? Что-то он совершил? Но ведь любой человек — неповторим, он частица всеобщей истории. Другое дело, что один может быть известен всем, а второй — только узкому кругу лиц — семье, близким, друзьям. Но от этого он значимости не теряет.

И если говорить о шортиках — историях, составляющих случайную прозу, — то целевой установки писать о людях значимых у меня как у автора как раз не было. К тому же — об известных что писать? О них и так много знают. Мне лично интересны люди не очень известные. Но если они заинтересовали меня — значит, заинтересуют и других.

— Значит, важна их нетривиальность, оригинальность?

— Они это не называют оригинальностью, для них это обычная атмосфера, но у них, как правило, есть замечательные черты: необычное отношение к самому себе, необычные поступки, линия поведения. А кроме того, предметом изучения и пристального внимания могут служить не только люди сугубо положительные, с которых «брать пример», «делать бы жизнь с кого...». Ничего подобного. Интересны как раз — другие.

Обычно я таких людей не критикую, не ругаю, — но отношусь к ним с определенной долей иронией. Для меня они — такие же герои нашего времени, даже без кавычек. (Не суди — да не судим будешь.)

— То есть антигерой — это тоже герой?

— Да, хотя у меня к ним отношение особое, но если к герою позитивному я отношусь иногда даже с любовью, с уважением, пиететом, почтением, то к людям другого спектра — так называемым отрицательным — с иронией, не более того. Злобы к ним я не испытываю.

— Речь, как я понимаю, не только и не столько о «злодеях». Мне кажется, для писателя вообще и для вас, в частности, характерен взгляд на человека с неудавшейся судьбой с большей симпатией, чем даже на человека процветающего, из которого делают положительного героя.

— Конечно. Вот говорят: писатель — инженер человеческих душ. Не своей души, — а чужих, такой вот технолог, конструктор. А ведь постижение человека, как мне кажется, происходит совершенно на другом, совсем не инженерном уровне. Это другая совсем задача. И конечно, люди — те, кого мы бы назвали неудачниками, часто вызывают сочувствие и симпатию.

Да, меня интересуют люди с несостоявшимися судьбами. Почему те, кому природа даровала талант, способности, задатки — может, не гениальные, но все-таки задатки добротного работника в какой-то области — почему они не состоялись?  Что-то было в окружающем быте? Не сложилось, не повезло?  Роковое стечение обстоятельств? Судьба несостоявшегося человека, человека с нереализованными возможностями, который мог чего-то достичь, — и — не случилось, — это грустно, а порой и трагично...

Я прислушивался к людям старшего возраста, прислушивался к писателям, людям творческих профессий, — на склоне лет очень многие известные мне люди так или иначе задают себе вопрос, направленный внутрь себя, не публичный: вот я всю жизнь писал книжки, — а кому это нужно? Кто читает, и читает ли? На что жизнь потрачена?

Этот тайный вопрос задают себе и люди именитые, знаменитые.  К чему я пришел, каков итог жизни? Многие ведь начинали блестяще, и путь был открыт... А в конце жизни возникает этот вопрос, который говорит о самокритичности, о том, что человек дает себе внутреннюю оценку: состоялся или не состоялся?

Но есть и такие, что никогда и ни в чем не сомневаются. Был гимнописец Михалков — он не сомневался. Бывает, что и обыкновенные люди тоже не сомневаются: вот создал он семью, семья хорошая, растут в ней хорошие дети... Дом построил, дерево посадил... Ближайшие задачи сделал — и нормально.  Так же и женщины — они «жизнь продолжают». Но — все зависит от цели, от масштабов задач, которые люди перед собой ставят.

Один мечтает — покорить мир, поразить его, а у другого задача проще — подарить детям жизнь, вырастить, помочь внуков няньчить...

— А проще ли — вырастить человека?

— А это — вопрос опять же. Да, проще ли — воспитать хорошего человека, выкормить, выучить, на ноги поставить, нежели виртуально бороздить вершины Парнаса, Олимпа и других подобных вершин, часто иллюзорных.

Вот о том и речь в книге «Однажды мы жили...» — об этих разных судьбах, разных аспектах вопроса, в том числе и довольно бытовых.

— Поскольку этот своего рода тест обращен, как вы говорите, внутрь себя, я не буду спрашивать: а задавались ли вы таким вопросом?

— Да постоянно! Но я что хочу сказать. Март — тот самый месяц, когда родился Кобенков, мой друг. И вот в своей статье, опубликованной в начале 2000 года в журнале «Знамя», он позволил себе такой пассаж: «В прозе Диксона много поэзии; в поэзии Диксона — множество заблуждений». И как возликовали, прочитав это, оппоненты — и кобенковские, и мои — с улицы Степана Разина! Мол, вот Кобенков-то иногда тоже говорит чистую правду! «Множество заблуждений»! Хорошо же он по Диксону врезал!

— А бывают люди, у которых — нет заблуждений?

— Вопрос риторический... Толя, помню, даже звонил мне тогда, с виноватой такой интонацией. Мол, что — подставил тебя? А я ему — да ладно, ты тут хороший мостик перебросил: энергия заблуждений, по определению Виктора Шкловского, является движителем творческого процесса вообще, и без нее никуда...

Так что мы ходим кругами — и снова возвращаемся к разговору о поисках, блужданиях, сомнениях и заблуждениях. Я в жизни тоже пережил немало сомнений, но при всем том мировоззренчески никак не меняюсь. Я по-прежнему сторонник свободы, либерализма, неисправимый приверженец демократических форм устройства государства. Как Пушкин говорил: «Ненавижу деспотизм» — так я ненавижу тоталитаризм во всех его формах и проявлениях.

— Но если вернуться к книжке — то я слышала, что она выдвигается на премию. Какая? «Национальный бестселлер», или, как ее обозвали, — «Нацбест»?

— Пока ничего сказать не могу. Насколько мне известно, вокруг этих премий типа «Нацбест», «Большая книга», «Русский Букер» — больше шума... Они давно оменклатурились, там все определяют постоянные люди, они и пожинают лавры. Но — я не зарекаюсь, к тому же есть и другие литературные премии. Если иркутское отделение Союза российских писателей посчитает нужным выдвинуть — пусть выдвигает: будет повод заявить о себе писательской организации, в рядах которой литераторы, которым я симпатизирую, которых принимаю; надеюсь, и они меня принимают. Так что осуществится такое выдвижение — хорошо, нет — тоже восприму спокойно.

«Однажды мы жили...» — это одна из книг задуманной Диксоном серии «Альтернативная история». В прошлом году в серии вышла книжка Георгия Гаврилова «Записки крохобора»; подготовлена к изданию и ждет не дождется спонсоров книга дневниковых записок Владимира Пламеневского «У четырех морей». Четвертой в этой серии будет проза Анатолия Кобенкова — его эссе о художниках, литераторах и актерах...
 

Года четыре назад у Диксона вышла книга «Августейший сезон» — сочинение, которое по объему больше «Войны и мира» Толстого.

По этому поводу автор, в одном из своих интервью, размышлял, что по сюжетам «Августейшего сезона» можно было бы написать несколько романов, или десяток повестей, или сто коротких рассказов. В этом смысле он, Диксон, поступил расточительно.

— Новая книга — это, на первый взгляд, что-то совсем противоположное: любой из рассказов-шортиков этой книги короче канонического чеховского рассказа, — говорит писатель. — Однако каждый из них автор при желании мог развернуть в более крупную вещь, более крупной формы — и тогда из одной книжки можно было соорудить несколько, то есть и в этом случае я поступил нерасчетливо, нерационально.

Но — что сделано, то сделано. И я буду удовлетворен тем, что у читателя и таких, коротких, рассказов остается пространство для собственного креативного творческого мышления.

Любовь Сухаревская, «Байкальские вести».

Фото автора