Не верь, не бойся, не проси...

1937-й в Иркутске

Об узницах иркутского ГУЛАГа

Женский праздник как символ мужества

«Запомнилось мне  празднование в тюрьме дня 8 Марта. Мы все оделись в лучшее.  Вспоминали о цветах, одеколоне, подарках, которыми  нас, бывало, одаривали мужья, братья, дети, друзья. Хотелось хоть немножко чего-нибудь красивого. Придумали. К этому времени в камере посередине уже стоял длинный дощатый стол. Накрыли мы его чистой простыней, а сверху разложили рукоделия — художественные вышивки. Их у каждой скопилось немало. Некоторые делали их с большим искусством по рисункам Валерии.  Такие красивые орнаменты расцветали на наших тряпицах — одно загляденье! Выставка всех изделий радовала наши глаза. Был доклад о Международном женском дне, вспоминали основоположниц коммунистического женского движения, вечером было представление, ставился водевиль Чехова «Медведь». Это отрывок из книги Александры Захаровны Васильевой «Моя Голгофа», повествующей о буднях и  «праздниках» узниц иркутской тюрьмы в годы Большого террора.

В отрывке упоминается лишь одно имя — Валерия. Речь идет о Валерии Александровне Флоренсовой, сотруднице института микробиологии, обвиняемой в  «создании студенческой контрреволюционной группы». О ней и других невинных узницах — «врагах народа», на языке той страшной поры,   попытаемся рассказать, основываясь на воспоминаниях Александры Васильевой и других материалах.

О Валерии Александровне Флоренсовой (из книги): «Она вошла к нам в скромном сером пальто и низким голосом спокойно сказала: «Здравствуйте, товарищи! Где мне тут можно пристроиться?» В первый же свой вечер в тюрьме Валерия включилась в нашу самодеятельность и рассказала что-то из Тургенева. Что это был за рассказ! Она воспроизвела Тургенева буквально текстуально, во всем великолепии его языка. Оказалось, что наша знакомая знает в совершенстве русскую классическую литературу и очень много произведений мировых писателей, обладает изумительной памятью. Трудно поверить, но это факт — она знала наизусть все творения Пушкина и Лермонтова, включая «Евгения Онегина» и «Маскарад»; стихи Некрасова, Надсона, Блока свободно лились из ее уст, и мы слушали, слушали их без конца».

Жизнь у последней черты

О многих трагических судьбах повествует  книга Александры Васильевой. Одна из них — Надежда Матвеевна Горбунова, секретарь Иркутского горкома партии. Она, по мнению следователей НКВД,  была одним из руководителей «белогвардейской контрреволюционной организации и участвовала в подготовке бактериологической войны против советского народа, шпионско-диверсионной деятельности на Восточно-Сибирской железной дороге, проведении разрушительной работы на оборонных заводах и пособничестве японским империалистам».

«Мы с ней не сразу подружились, — пишет Васильева о Надежде Матвеевне, — и открылась она мне не в первый день. Однажды, уже после отбоя, лежа со мной рядом, она поведала мне о своем допросе. Она прошла через  «конвейер», только он у нее был не стоячий, а сидячий. В течение нескольких суток день и ночь без сна сидела она на покореженном венском стуле, не имея права даже прислониться к его спинке. Группы следователей, меняясь, беспрерывно ее допрашивали. Надя яростно отбивалась, отказывалась в самой решительной форме. Ей зачитывали протоколы уже  «признавшихся» ее товарищей по работе, в которых были умопомрачительные вещи: все они будто бы состояли в контрреволюционной организации, и Надежда Горбунова была вместе с ними. Ей устраивали очные ставки с бывшими работниками горкома, и те «обличали» ее в лицо, а один из них тихонько ей сказал: «Надежда, не сопротивляйся, не мучай себя, наша судьба предрешена». Это были не люди, а тени с потухшими глазами.

«Я была вконец измучена, — рассказывала мне она, — мне уже недорога была жизнь. Стало ясно, что этот клубок лжи и обмана никакими силами мне  уже не опровергнуть. Я погибла! Жаль только было своего честного имени. Хотелось хотя бы собственными поступками его не опозорить. И я боролась, боролась из последних сил. И все-таки они меня обманули, коварно сыграли на моей любви к детям. На воле у меня осталось их двое — сын и дочь. И вот следователь мне говорит: «Не дашь показаний, возьмем твоих детей». Эта угроза вконец сломала меня. Я согласилась возвести на себя клевету, подписать протокол. Шура, я теперь жду только плохого, знаю, что жизнь моя у последней черты, но ты и представить себе не можешь, какие муки ада я испытываю, таю в себе. Это так безумно тяжело, что и смерть меня не страшит, она избавит меня от всего. Если же паче чаяния останусь жива, никогда не объявлюсь детям: пусть считают, что меня нет в живых».

Военная коллегия Верховного суда СССР 14 октября 1938 года приговорила Горбунову Н.М. к высшей мере социальной защиты — расстрелу. В этот же день приговор приведен в исполнение. Спустя двадцать лет тот же орган — Военная коллегия Верховного суда СССР — не нашел в деле № 6031 Горбуновой Н.М.  состава преступления и реабилитировал ее посмертно...

О продолжении этой трагической истории узнаем из рассказа Августа Михайловича Гарина, сына Александры Захаровны Васильевой,  обозревателю «Новой газеты» Зое Ерошок: «В перестройку я  с трудом протолкнул в «Неделе» маленькую заметку о маме, и откликнулась дочка Нади Горбуновой, маминой тюремной подруги, которая пропала в сталинских лагерях. Так вот дочка прислала мне письмо. Она ни-че-го не знала про свою мать. Ну не знала — и всё. А мать-то ее больше всего боялась, что дети подумают: она действительно шпионка. Признания у нее выбили при пытках, и она ужасно страдала от этого. Я послал дочке Нади Горбуновой главы тогда еще не опубликованной книги, где много рассказывается о ее маме. И для нее это было откровением и потрясением, она вообще не знала, куда мама исчезла, что с ней произошло».

«Виновных накажут, нас выпустят»

Еще одна узница — Циля Львовна Шейнина, сотрудница газеты «Восточно-Сибирская правда», жена первого секретаря обкома партии Михаила Разумова. «У нее, — пишет Александра Васильева, — большие красивые глаза миндалевидной формы, зеленоватой окраски; она бледна, но следы былого хорошего цвета лица еще заметны, волосы пышные, пепельные, фигура стройная. Она не падает духом, говорит: «Вот увидите, долго не просидим». И для такого вывода были основания: все они были членами партии, активными строителями новой жизни, фанатично преданными идеалам коммунизма. «Мы обсуждаем, — говорится в книге, — ужасную ситуацию в стране и нашей собственной судьбе. Но чувствуем, что не в силах разобраться в ней. От дум раскалывается голова. Мы верим, что заговоры существуют, враги есть. Но нам кажется невероятным их обилие в стране. И в то же время мы не можем отбросить официальную версию высших органов, авторитет которых в наших глазах был до сих пор незыблем. О себе же думаем, что попали в тюрьму по принципу «лес рубят — щепки летят». Пройдет острота момента, страсти улягутся, виновных накажут, нас выпустят. Так часами мы делимся мыслями, путаемся в противоречиях, бросаемся из одной крайности в другую, то попадая в объятия тоски и отчаяния, то обретая почву под ногами и надежду, что партия, наша мать, вступится за нас и нам подобных, а Сталин, отец наш, все узнает и защитит нас от несправедливых обвинений».

И еще пример  преданности идеалам коммунизма: «Я спрашиваю Цилю: «Ну а если бы мы попали к фашистам, неужели они побоями могли заставить нас стать на путь предательства? — Никогда, — говорит моя подруга. — Там же враги, а здесь свои. Там я буду знать, за что умираю, буду уверена — останусь в памяти людей. А со своими труднее определить свое поведение, легче сдаться на милость следователя. Смерть от своих страшней».

Что представляла собой «милость следователя», видно из рассказа Цили Львовны, вернувшейся в камеру после допроса: «Следователь (Александрийский — ///Авт.///) встретил меня словами: «Фашистская морда, ты в тюрьму пришла с фашистским знаменем на груди», — и с такой яростью набросился на меня с кулаками, а когда я упала, топтал меня ногами, что у меня сразу открылось кровотечение. Я почувствовала: сейчас мне будет конец. Тогда-то я попросила пощады». Расстреляли Ц.Л.Шейнину 28 мая 1938 года.

«Мой милый друг, мой дорогой товарищ!»

В августе 1938 года в камере появляется Тося Кустова, начальник производственного отдела Иркутского треста столовых. «Эта женщина, — вспоминает автор, — с первого взгляда вызвала во мне симпатию, и, кажется, она была взаимна. Мы часто беседовали с Тосей один на один. Наш первый разговор был о детях. У меня осталось двое, у нее — трое: сын лет пятнадцати, девочка — двенадцати, мальчик почти такой же, как наш Август. Дело у нее было ерундовое, обвинения нелепые: будто бы она состояла в заговоре с контрреволюционерами и проводила вредительство: мясо в столовые преднамеренно не отпускала, а все больше кормила людей овощами».

Жизнь Тоси Кустовой напоминает авантюрный роман. Родилась в крестьянской семье, шестнадцатилетней ушла на Гражданскую войну и стала красным бойцом. Здесь же нашла свое счастье: «Командир Федор Кустов предложил ей свою любовь. Она слушалась его как командира и предложение приняла как приказ». Белые разбиты. Наступил мир. У Тоси счастливая семья, родилось трое ребятишек. Только недолгим было счастье: уехал Федор лечиться на Кавказ и неожиданно умер от болезни сердца. Тося не растерялась, растила детей, продвигалась по службе. И как гром среди ясного неба — арест. Обвинения на допросах она отвергала. «Получала от следователя, — сказано в книге, — как и мы все, ругань и побои. Но и она не оставалась в долгу, на крепкие выражения не скупилась. Придет Тося с допроса, краска на лице спорит с алой шелковой косынкой на голове, глаза искры мечут — и долго не может успокоиться: «Мне досталось, ну и я ему  дала жару».

1 марта 1939 года камера отметила день рождения Тоси. «Посадили мы ее на видное место, сказали в ее адрес добрые слова, преподнесли маленькие подарки — знаки уважения и дружбы. Был даже торт из размоченных в сладкой воде черных сухарей. С виду торт был довольно привлекательный, только есть его пришлось ложками. Мы с Валерией порадовали нашего друга так: она  сочинила стихи, я вышила текст на белом лоскутке золотистыми нитками:

Мой милый друг, мой дорогой товарищ!
Здесь, за решеткой, в четырех стенах,
Ни книг и ни цветов Вам не подаришь,
Так разрешите хоть поздравить Вас в стихах.
Промчится скорбный миг!
И в жизни с новой силой
Вы будете шагать всё шире и смелей.
Так выпейте тогда в кружке родном и милом
За труд, науку, жизнь, искусство и друзей!

Растроганная, слушала Тося посвященный ей мадригал. Перед всеми поклялась она читать эти стихи за праздничным столом в день своего рождения до конца жизни. И тут же лоскут со стихами зашила в самое укромное местечко под подкладкой своего зимнего пальто».

В июне 1939 года  с А.Т.Кустовой были сняты все обвинения и она была освобождена, но не забыла своих подруг по несчастью. «Не прошло и десяти дней после расставания с Тосей, как я получила от нее передачу. Много луку, чесноку, редьки. Это был подарок для всех. К этому времени все мы страдали авитаминозом. Несказанно  обрадовала меня Тосина записочка: «Дети здоровы, учатся, целуют тебя».

Эти праздники за тюремными стенами чем-то  похожи на российскую судьбу («У России женская душа». Н.Бердяев) — безысходная печаль, вечное терпение и крупица надежды.

Владимир Григорьев, специально для «Байкальских вестей».

На фото: 1937 год. Крестьянки голосуют за казнь «врагов народа».
И даже оказавшись в тюрьме, многие продолжали верить Сталину...