Давно прошедшим летом...

Неизвестные фотографии Александра Вампилова

Москва. Вечер. Метро «Аэропорт». Улица Черняховского, известная тем, что здесь живут многие актеры и писатели. Я иду в дом, где жила Наташа Абрамцева, талантливая сказочница, рано ушедшая из жизни. Сейчас я приду к ее родителям, включу магнитофон и запишу их рассказ о Наташе, а потом на «Радио России» выйдет о ней передача в популярном цикле «Золотой запас России». Кроме записи я унесу с собой Наташины книжки и зачитаюсь ими. Но это потом. А пока я в доме Абрамцевых.

Беседа наша подошла к концу. И теперь за чашкой чая мы можем посмотреть фотографии. Людмила Николаевна, мама Наташи, достает толстый альбом. И я пока не знаю, какой в нем притаился удивительный для меня сюрприз.

Отец Наташи, московский драматург Корнелий Корнельевич Абрамцев, любил фотографировать свою дочь. Красивое одухотворенное лицо без тени обреченности, глядя на которое ни за что не подумаешь, что эта девушка тяжело больна. Свои сказки она писала, лежа на животе, цветными фломастерами. Это он подсказал дочери начать писать сказки, когда неизлечимая болезнь навсегда уложила ее в постель. И тогда у Наташи появился смысл жизни, а у мамы, учителя русского языка и литературы, – новая работа секретаря...

Глянцевые снимки скользят, рассыпаются. На колени мне падает черно-белая любительская карточка. Я беру и не понимаю: очень знакомый, просто до чертиков знакомый силуэт – на светлом фоне реки на общем плане стоит человек в черном костюме и держит удочку. Да нет, откуда? Кажется, я сегодня устала.

Пора прощаться. Надо же и отдыхать хотя бы иногда, а то пласты жизни все поперепутались. Хозяйка берет у меня снимок, откладывает, перелистывает альбом, о чем-то говорит –  не слышу, беру отложенное фото, говорю: «Саня? Вампилов?»

А вот и история фотографии, которой ровно 40 лет. Река эта – Даугава. Удочки кто-то одолжил. Даже улов случился. В то время Корнелий Абрамцев и Саня Вампилов жили в одной комнате Дома творчества Союза писателей в Дубултах под Ригой, где проходил семинар молодых драматургов.

Слово за слово. Стала расспрашивать я. Стали меня пытать о моем иркутском периоде жизни, который закончился летом 1969 года. В 1966-м после окончания Иркутского университета – первый набор журналистов – я успела два хороших года поработать в «Восточно-Сибирской правде», потом перешла на иркутское телевидение, где заболела документальным кино, прошла творческий конкурс во ВГИК и, получив приглашение на экзамены, навсегда уехала в Москву. Последний раз мы с Саней виделись перед моим отъездом.

В Москве мы не встретились ни разу. Через общего знакомого мне было известно о его делах, он знал о моих. В 1970-м я начала работать в Останкино и со временем могла бы что-то предпринять, посодействовать, хотя работала не в «литдраме», а в другой редакции, но в этом сложном механизме ТВ могло быть все. Порой некоторые попытки приводили к успеху.

Из Иркутска мне привозили его книги, но это уже потом. Тот же общий знакомый и позвонил мне, сообщив трагическую весть. И как только я смогла говорить, первое, что у меня вырвалось, –  «Ну почему он, а не...». И я назвала фамилию второго. Трубка сказала: «Ты соображаешь, что ты говоришь?..»

Да, он и должен был не ждать помощи, а плыть после того, как их лодка перевернулась. Это плыл его характер, амбиции, вера в себя. И ведь он доплыл! Только не успел выйти на берег... И опять (в который раз!) приходят на память строки Жуковского: «Не говори с тоской – их нет, а с благодарностию – были!» Какие точные и правильные мысли!

А вскоре появился в Москве Олег Харитонов, и мы с ним побежали в Ермоловский театр на первую московскую премьеру «Прошлым летом в Чулимске». Любшин играл Шаманова. Театр был переполнен. Зал на последних аплодисментах встал. Овации были невыносимы оттого, что ЕМУ не услышать их уже никогда!..   Год назад я наконец-то побывала в Иркутске и снова встретила Саню – в камне, у театра и на берегу Байкала...

А теперь кульминация того вечера, так и хочется сказать – второй акт. Итак, дом Корнелия Абрамцева, драматурга и военного человека, который в 35 лет окончил Литературный институт, оставаясь в армии. Саня бывал в этом уютном доме с тех пор, как они сдружились на семинаре в Дубултах в 1971 году.

Вот нехитрый рассказ Корнелия Корнельевича. (Признаюсь, я не сочла необходимым приводить его полностью, незначительные детали остались за кулисами.)

– У нас не были очень близкие отношения, какие бывают между друзьями, но – очень теплые. Нам было легко общаться. Я его любил и дорожил нашими отношениями...

На семинарах он ничего, правда, не делал, то есть не писал. «Я приехал отдыхать, – говорил он, – они тут вкусно кормят». И тут же: «Я думаю, размышляю – вот главная работа». Вот этим он и занимался. Действительно размышлял, и что-то рождалось, и что-то шлифовалось.

Однажды утром он показал мне бумажку, а я видел – он вечером что-то писал. Такой стандартный лист, на нем список строчек на пятнадцать. «Вот я тут составил, мне вот это надо сделать!» Сказал своим негромким голосом так, что я понял: он вынашивал свою литературную программу. Я не стал его просить – ну дай, старик, дай посмотреть. Другой бы, я знаю, попытался – интересно же, а я не мог. Помню, он сложил этот листок и убрал в карман пиджака. Может быть, он существует, этот список, в его бумагах...

Я видел его жену, она приходила в Литературный институт за бумагами Саши. Вот когда он погиб, у него же осталась неоконченная пьеса, первый акт. Владимир Андреев (художественный руководитель театра имени М.Ермоловой. – Авт.) все равно поставил, скомпоновал с другими рассказами. Он все поставил, что можно и что нельзя. Большой молодец!

Помню, у нас была целая эпопея с джинсами. Он сказал: «Надо джинсы!» А я: «Что это такое?» Он: «Я тебе покажу». Я обычно носил свою военную форму и про джинсы вообще не знал. А когда на семинар поехал, мы с женой купили мне костюм, галстук, рубашки новые. Я менял рубашки и ходил фраером. А у Саши был один пиджак и одни брюки. Не костюм, по-моему, а отдельные предметы. Причем брюки он даже не гладил, галстук не носил, рубашка обычно расстегнута.

Надо понять одну вещь! Вот Александр Сергеевич Пушкин в 15–17 лет прекрасно понимал, что он – явление, что он обошел своих учителей – Карамзина, Жуковского. Саша мог позволить себе ходить без галстука, в мятой рубашке и брюки не гладить. Почему? Потому, что он Вам-пи-лов! Вот «Старший сын» его и «Провинциальные анекдоты»: пусть кто-нибудь попробует сделать то же самое! Он отлично знал, что никто этого не сделает!.. 

Так вот про джинсы. Поехали мы с ним в Ригу. Я же человек военный, мне надо встать на учет, сняться с учета, официально я в отпуске... Саша мне обещал показать джинсы. Первой нам попалась девица в джинсах, я не понял – ну спортивные штаны. Потом навстречу мужик. Саша говорит: «Вот стопроцентные джинсы». Но потом мы узнали, что настоящие джинсы – не по нашим деньгам. Саша говорит: «Ты мне купи в Москве». После семинара все разъехались, а я еще оставался.

Вернулся в Москву, стал ходить по магазинам комиссионным, где их еще найдешь? А потом мне подсказали пойти на толкучку, что на улице 1905 года. Там были джинсы, но совсем не те – ткань мягкая, индийские. Думаю: рискнуть, что ли? Но я знал: подарок он не примет. Ему придется рассчитываться со мной.

В общем, я не купил. Приезжает Саша в Москву. Я ему передаю сережки из янтаря, которые по его просьбе купил для жены, он не успевал тогда. «Джинсы купил?». Я уж думал, он про них забыл. Говорю: «Нет, но если хочешь, пойдем, отведу тебя на один пятачок, где продается это добро». Но я, правда, сказал не «добро», а совсем другое слово. Там он и купил себе первые джинсы за 150 рублей. А хорошие брюки стоили тогда 20 рублей. Но он меня не послушал.

Кстати, Саша не употреблял ненормативную лексику. И вообще он не ругался. Очень-очень редко – и то когда это касалось драматургии. Он мог сказать: «Эти шалавы суют свои пьесы везде, забили все и вся, и нет возможности показать приличную пьесу!» Причем под «шалавами» он имел в виду не женщин – ни в коем случае, – а мужчин-драматургов. Женщин он вообще не ругал.

Я не могу сказать, что он был индифферентен к женщинам. Нет! Но если вот собрать десяток красивых женщин с одной стороны и возможность творчества – с другой, он выберет творчество без колебаний. Я это точно говорю. Любую женщину мог принести в жертву. Если, конечно, в этот момент у него не было близких и теплых отношений, которыми он жертвовать не хотел. Тогда он ставил ее на первое место.

Но это было очень, очень редко. И по его рассказам – давно. Он мне так говорил: «Если я загорюсь... – потом подумал и добавил: – Чего-то я давно не загорался... Но если я загорюсь, то пойду следом за ней!» Еще подумал и закончил: «Я уже не помню, когда это было...»

Конечно, он повзрослел. Конечно, университетская пора, когда бегали они по девочкам, по разным конференциям молодых писателей, давно ушла. В Сибири было много разных писательских сборов, слетов, встреч и праздников. Он о них рассказывал. Его же там и в Союз писателей, я знаю, на одном таком слете приняли; первые чтения-выступления, первая книжка... Молодая эйфория. Мы в Москве были лишены таких собраний с профессиональным общением, а было бы очень здорово! Я слушал и завидовал, честно говоря.

Мой магнитофон замолчал, закончилась пленка. И уже давно. Вечерние посиделки плавно перешли в полуночные. Только и город за окном тоже не собирался спать...

Лариса Машир (Москва),
специально для «Байкальских вестей»