Жгучий меренге на лезвии ножа…

Мистерия Александра Гречмана на тему, заданную Маркесом

«Боже мой, если бы у меня было немного жизни… Я не пропустил бы дня, чтобы не говорить любимым людям, что я их люблю. Я бы убеждал каждую женщину и каждого мужчину, что они мои возлюбленные, я бы жил в любви с любовью», — строки из прощального письма Габриэля Гарсиа Маркеса — первое, что прочитывает зритель в программке к спектаклю в авторском театре Александра Гречмана «Искусственные розы для заранее объявленной смерти».

«Он что, действительно написал это перед смертью?» — спрашивает меня заинтересованный спутник. И с этого момента начинаются уловления ничего не подозревающего гостя в клубок загадок, мистификаций, хитросплетенных смыслов, которые, подобно китайским «шарам в шаре», увлекают его все глубже и глубже, слой за слоем, ближе и ближе к ускользающей истине. Она не только в том, что нобелевский лауреат и современный классик Маркес жив, что письмо написано самозванцем и, в общем, банально. Инфляция слов не может затмить сущность идеи, и сакральность авторства не абсолютна.  Ведь, если верить самому Маркесу — адепту «магического реализма», за каждым документальным фактом обыденности кроется неизреченный и сокровенный план.

Новый спектакль для своего театра своевольный иркутский режиссер соткал из двух полотен колумбийского писателя: повести «Хроника объявленной смерти» и новеллы «Искусственные розы».  Выразительным, емким языком молвы, устной народной разноголосицы маленькая труппа рассказала нам захватывающую историю. О кровавом убийстве за поруганную фамильную честь, о так и не раскрытой тайне девичьего сердца, о всеобщей жажде ритуальной мести, о беспомощности грешной души перед гнетом архаичных законов. О многом, о многом, что будет будоражить и тормошить сознание не день и не два. 

Кто погубил наивную недотрогу Анхелу Викарио? Вся деревня чувствует, что истинный виновник улизнул от кары и даже от морального суда. Он остался неназванным. Почему же искупительной жертвой был назначен Сантьяго Насар — «стройный и белокожий, с вьющимися волосами и такими же арабскими веками, как у отца»? За что обрекла его на смерть опозоренная невеста приезжего богача Байардо Сан-Романа? Сначала зрителя терзает и морочит именно эта «детективная» интрига. Этот недосказанный треугольник: Байардо — Анхела — Сантьяго… Или не Сантьяго, а кто-то незримый, четвертый?

Зрителю хочется одолеть эту мелодраматическую головоломку — и он бежит в нетерпении к первоисточнику, бросается читать Маркеса, на что, между нами, и рассчитывал остроумный постановщик. Недаром в конце первого акта спектакля мы почти уверены, что Анхела влюблена в Сантьяго, что мы заметили, почувствовали, даже «разоблачили» проскочившую между ними «вольтову дугу» влечения. А во втором действии тайный возлюбленный Анхелы вдруг, неожиданно, поразительно, почти парадоксально оборачивается поначалу немилым Байардо. Скорее, скорее — за книгу! История, такая жгучая и загадочная, будет прочитана, «треугольник будет выпит, будь он параллелепипед, будь он круг, едрена вошь!». Да только в тексте у Маркеса ответа тоже не найдется. Каждому придется разбираться с этой неевклидовой геометрией самостоятельно.

У самых чутких и вдумчивых она действительно замкнется в круг. Сантьяго в бытовом смысле ни при чем, он гибнет без вины в конкретном эпизоде с Анхелой. Но правда и другое: он — яркий представитель мужской породы мачо, стервятника-курохвата, неутомимого охотника за любовными трофеями, каким был и его отец, забавлявшийся юными красотками, таким же, по всей вероятности, оказался и тот неизвестный гастролер, что, походя и бездумно, сломал судьбу будущей невесты Байардо. Стало быть, Сантьяго Насар гибнет за дело, он искупает общую тяжкую вину всех донжуанов и соблазнителей. Он платит за безответственный эгоизм и победоносное жуирство — особую философию поведения, которая сводится к формуле «бери от жизни все» и которая не может не привести к катастрофе.

Так, значит, жертва оправданна? Ни в коем случае. Недаром так чудовищны подробности вскрытия раскромсанного ножами для забоя свиней цветущего молодого тела, так растерянны и потрясены все жители деревни – свидетели страшной расправы. Только ли свидетели? Сантьяго убили братья Викарио — Педро и Пабло. Но разве не соучастник показательной казни всякий, кто знал об их намерении и не остановил, не помешал? Напротив, все обитатели местечка ждали и жаждали финала ритуальной мистерии, все возбужденно предвкушали пьянящего запаха крови, распаляли и подстрекали миролюбивых простодушных палачей. Ведь «честь не ждет», надо быть мужчинами, надо поступать, как велит всесильный обычай. 

Смерть, кровавая, зверская, мучительная, становится развязкой в сакраментальном обрядовом театре под возгласы и «овации» единодушной толпы. Парень, которому, в сущности, никто не желал плохого, с общего одобрения заколот ради соблюдения незыблемых правил игры, довлеющих в народном сознании. Они, эти обветшалые, ископаемые устои сильны и предопределены, как рок, как неотвратимый фатум. Это самая нерушимая, самая крепкая тюрьма, которую мы сами строим вокруг себя поколение за поколением, ревностно создавая пространство ограничений, выставляя стражу фантомов и фобий у эфемерных дверей и засовов. В этой тюрьме мы страдаем и слепнем от слез, но, как ни ужасно, мы издавна больше доверяем своей темнице, чем реальности, которая всегда открыта свежим ветрам безграничной свободы.

Поэтому гибель Сантьяго Насара становится общей неизбывной виной, поэтому его пронзенная ножом убийцы рука напоминает ладонь распятого Христа, поэтому мы вдруг опознаем в имени жертвы отзвук евангельского прозвища Спасителя — Назарей. И мотив жертвоприношения начинает звучать с болезненной, сокрушительной силой, и безмолвные евангельские тени встают за плечами участников драмы: Педро, Пабло, Анхелы. Даже полковник Апонте окрашивается уже не в комедийно-лубочные, а в эпические тона, сопровождаемый угаданным призраком Понтия Пилата. Жестокая насильственная смерть не может быть оправдана, признана справедливой и очистительной. Так речет шестая заповедь. Так учит Нагорная проповедь. Так утверждает Любовь.

Почему же никто не защитил молодую, цветущую, изобилующую соками нерастраченных сил, красоты и радости жизнь? Не предпочел ее нафталину одряхлевших предубеждений? Это вопросы следующего уровня размышлений читателя по поводу спектакля, по форме почти карнавального, бесхитростного, по содержанию — многомерного и хитросплетенного.

За этим уровнем последует и третий. Прицельный выстрел режиссера снайперски попадает в яблочко личного, интимного зрительского пространства. А разве всякая смерть, и моя собственная, не является «заранее объявленной», неотвратимой и гарантированной уже самим фактом моего рождения? Разве обойдет она кого-нибудь из нас? Каждого в свой час остановят на жизненном пути и уложат беспробудным сном бестрепетные Мойры. Это про них напоминает нам Маркес, когда рассказывает о благочестии сестер Викарио, что «были мастерицами в науке бдения у постели больного, знали, как укрепить дух умирающего, как обрядить усопшего». Мойра Анхела обрывает нить жизни Сантьяго. И никакие случайности, обстоятельства и даже чудо не могут этого отменить. И уж тем более хранящиеся в коллекции парня  «магнум-357», способный перебить хребет лошади, «хорнет-22» с телескопическим прицелом и винчестер. За каждым из нас неотступной спутницей следует смерть. Истина эта от нас не скрыта, она очевидна и безальтернативна. Но именно о ней мы стараемся не думать, не слышать, не реагировать, словно ее и нет.

На что потратил беззаботный Сантьяго Насар свои последние часы? Он взялся подсчитывать до последнего сантима расходы на шумную чужую свадьбу, «и на это ему в самый раз хватило жизни». Что сделал бы он, если бы Господь дал ему немного жизни уже после того, как она оборвалась? Наверное, что-то совсем другое. Может быть, это был бы уже новый Сантьяго, не тот, по кому изнывали красавицы и кому завидовали соперники.

А что делаю я, владея на неназванный срок бесценным сокровищем бытия? Успеваю ли я говорить любимым людям, что я их люблю, отличать главное от наносного, сущностное от суетного? Удается ли мне, хотя бы минутами, жить в любви с любовью?

Этому трудному счастью, этой великой мудрости суждено было научиться Анхеле и Байардо. Упав на дно позора, отчаяния и глубокого личностного краха, они семнадцать лет живут в разлуке, исступленно любя друг друга. Пока жар вожделения, мрак ревности, духота предрассудков и яд своеволия не переплавятся в чистое золото прощения, понимания и новой, освобожденной от демонов эгоизма любви. Семнадцать томительных лет проходят, и пара соединяется. Теперь им уже ничего не остается, кроме как беречь и согревать друг друга.

Но не этим кончается сконструированная Гречманом пьеса. На сцену вновь выходит живой, счастливый, беззаботный Сантьяго в компании закадычных друзей. Обнявшаяся горстка юнцов с вызовом смеется в лицо распахнутой перед ними жизни. Здесь все — для них: стихия Карибского моря, брызги тропического зноя, заводной ритм жгучего меренге в кипучей крови. Ну кто таких остановит?!

Остановит смерть. Включенная в программу финальным номером. Объявленная заранее. Ежеминутно готовая к своему триумфальному антре. Так живите, пока еще час не пробил, будьте живыми и свободными, насколько можете. Идите к тем, кому вы нужны, и не преследуйте тех, кто вас избегает. Отвечайте Жизни взаимностью!

Гречман верен себе. Он показывает нам искрометное, зрелищное представление, ловит в сети накаленных, тугих взаимоотношений. Все это щедро орнаментовано колумбийской экзотикой, латиноамериканской музыкой, танцами, суевериями, поэтикой. Здесь все приготовлено в точности по рецепту корифея режиссуры Марка Захарова — «с отсутствием привычной логики, но веселыми признаками сумасшедшей жизни, которая нас повергает из ужаса в хохот и обратно». Отборное, пряное, вкусное угощение для нашего интереса и развлечения. С целительной горчащей начинкой, которое не переваришь вдруг, без труда и самоуглубления. Без диалога с Маркесом, с театром-провокатором, с собой. 

Театральная фантазия постановщика и актеров на темы, затронутые большим писателем, оплодотворила и благословила мою, зрительскую, фантазию, мой личный поиск, волнующее духовное движение по восходящей спирали вопросов, проникших мне под кожу и атакующих меня изнутри. Значит, сценическая магия сработала, гипноз удался, чудо свершилось. Браво светлому театральному шаману Александру Гречману, браво его любительскому бескорыстному коллективу!

Марина Рыбак, «Байкальские вести».

Фото Евгения Корзуна.

На фото: Дивина Флор (Лида Трескина) и Сантьяго Насар (Игорь Старовойтов);

Анхела (Ксения Тарбаева) и Байардо Сан-Роман (Андрей Новак);

Режиссер Александр Гречман и участники спектакля